Экспансия II

В отделе объявлений среди множества текстов Штирлиц остановился на одном: «Доктор Хосе Оренья, профессор филологии и истории в отставке, ищет компаньона, не моложе шестидесяти лет; предоставляет комнату со всеми удобствами за весьма умеренную плату; от компаньона требуются эрудиция и желание познать судьбу континента».

«Что касается эрудиции, не знаю, — подумал Штирлиц, — а вот желания познать континент хоть отбавляй, тем более после знакомства с газетами: в стране сотни тысяч немцев, приехавших сюда после разгрома Гитлера; Роумэн считает, что в Кордове существует законспирированный центр бывших наци, но ни в одной полосе, среди тысяч сообщений, ни одного упоминания немецкой фамилии; трудно приходится цензорам, глаз да глаз…»

…Дон Хосе Оренья оказался очень высоким седоглавым стариком; впрочем, назвать его «стариком» можно было лишь узнав, что профессору семьдесят девять лет; лицо без морщин, ясные голубые глаза, крепкое тело, великолепная осанка — больше пятидесяти не дашь, мужчина в расцвете сил.

— Почему вы первым делом назвали свой возраст? — поинтересовался Штирлиц, представившись.

— Потому что мне нравится эпатировать собеседников, че.[46] Здоровая старость — форма эпатажа. Мечтаю лишь о том, чтобы умереть здоровым: пусть сердце остановится во сне, упаси всевышний от болезней… Меня несколько смущает ваша национальность, дон Макс… Позвольте и я, в свою очередь, задам вопрос: почему вы — с вашим-то испанским — представились мне «гринго»?

— Вам нужен компаньон… Начинать компаньонство со лжи? И потом я хочу познать судьбу континента, действительно хочу… Очень не любите американцев?

— Каждому в отдельности — симпатизирую, милые, доверчивые дети, а всех вместе — боюсь. Какая-то слепая устремленность дела, сплошная духовная бронированность… Что вас привело в Кордову, че?

— Я же сказал: желание познать судьбу континента… Я филолог, моя специальность — немецкий и испанский языки, чуть-чуть понимаю по-польски…

— Здесь неподалеку живет поляк, дон Эухенио Запаньский, вполне милый человек…

— Кто по профессии?

— Ассенизатор. Прибыльное дело, в дерьме он открыл золотое дно… Где учили немецкий?

— В Берлинском университете.

— Очень престижно. Кстати, университет в Кордове тоже был открыт в семнадцатом веке, великолепная библиотека, удивительный архив, совершенно не проработанный. Там есть целая подборка: «Немцы в Аргентине», однако никому ни до чего нет дела, только бизнес, вернее, его зыбкая тень, погоня за иллюзией. Женаты?

— Нет.

— И никогда не были?

— Нет.

— Значит, как и я, лишены счастья отцовства, че?

— Да, — чуть поколебавшись, ответил Штирлиц. — Лишен.

— Но у вас были дети? Просто вы их мало видели?

— Вы меня верно поняли.

— Вам неприятно об этом говорить, дон Макс?

— Горько.

— Сколько вам лет?

— Сорок шесть, дон Хосе.

— Выглядите значительно старше.

— Зато умру здоровым.

— Постучите по дереву, че.

Штирлиц прикоснулся к старинному столу, побарабанил по нему пальцами:

— Ничто так легко не угадывается, как возраст дерева.

— Возраст моды, — поправил профессор. — Дерево старше моды. Этот стол начала девятнадцатого века, но дерево, я полагаю, вылеживалось лет двадцать, лучшая чилийская порода… Кстати, искусство мебельного производства здесь налаживали швейцарские и немецкие иммигранты… В Кордове живет дон Клаус Манрат, потомок первых иммигрантов из Швабии, лучший краснодеревщик континента…

Штирлиц кивнул, поинтересовался:

— Вы что предпочитаете в компаньоне: слушателя или развлекателя?

— Конечно, слушателя, — улыбнулся, наконец, Оренья. — Где вы встречали старика, лишенного лихорадочного желания научить человечество уму-разуму? Сколько сможете платить за комнату?

— Я бы не сказал, что я состоятельный «гринго», — ответил Штирлиц. — Чем меньше, тем, конечно, лучше…

— Скажем, сто пятьдесят песо в месяц? Это вас устроит? Еду будем готовить попеременно, через день. Рыба крайне дорога, не обещаю, а мясо у нас самое дешевое в мире, на доллар можно купить килограмм, всего в два раза дороже батона. Мясо, зелень, хлеб и вино. Устраивает, дон Макс?

— Еще как, дон Хосе!

— Идите осматривайте свою комнату, полагаю, она вам понравится. Но прекраснее всего мое патио, здесь так прекрасно под солнцем, тишина и пахнет спелым виноградом — даже весной. Если вас станут убеждать, что виноград не имеет запаха, — не верьте, чушь и нежелание видеть окрест себя прекрасное.

— Запах ощущают, профессор.

— Неверно. Ассоциативно вы видите громадную, светящуюся изнутри желто-зеленую гроздь, угадывая на плодах капли дождя, они подобны следам от слез на щеках загорелого карапуза, потерявшего мячик…

— Как вы прекрасно сказали… Это строка из хорошей поэзии…

— О, че, если б я обладал поэтическим даром! Каждый латиноамериканец считает себя поэтом, и это главное заблуждение наших народов. Поэзия — удел избранников, сладостная трагедия индивида.

— Я обязательно должен зарегистрироваться в полиции? — спросил Штирлиц.

— Зачем? — профессор пожал плечами. — Если вы не контрабандист, живите себе на здоровье, нет большей гнусности, чем общение с людьми в мундирах…