Экспансия II

— Господин Цимссен, надеясь на вашу доброту, я готов дать чистосердечные показания на тех, к кому я был заброшен Отделом стратегических служб Соединенных Штатов. Хочу сказать, что в случае, если ко мне не прекратят применять допрос с устрашением, я сойду с ума и никакой пользы в будущем не смогу вам оказать. Пол Роумэн.

— То, что надо, — сказал Гаузнер. — В десятку.

Обернувшись к кухне, он спросил:

— Как запись, мальчики?

Один из квадратных («Видимо, тот, что заходил сюда, — подумал Роумэн, — лица второго я не рассмотрел, он топал за Гаузнером, ни разу не обернувшись, неужели я встречал его где-то?») ответил:

— Отменно.

— Спасибо. А теперь, Роумэн, выключите, пожалуйста, радио, сядьте на место и повторите ваш текст еще раз — с испанским аккомпанементом это будет слушаться довольно нелепо, хотя голосом вы умеете владеть как хороший актер. И ходить не надо, в тюрьмах нет паркета, там цементные полы, как помните.

Роумэн остановился, словно взнузданный:

— Вы полагали, что я сам не выключу радио?! Вы же просили меня фантазировать! Я фантазировал. Вас устроило? Пишем.

Он выключил приемник, сел на табурет возле бара, снова тяжело затянулся, приготовился говорить, но потом оборвал себя:

— Нет, пожалуй, я все-таки продиктую это, когда моя подруга станет сервировать на кухне ужин.

— Там все слышно, Роумэн. Вы готовы пойти даже на то, чтобы она обо всем узнала?

— Видимо, вы и так ее посвятили во все.

— Ни в коем случае. Вам будет трудно с женщиной, которая видела ваше унижение.

— Хм… Разумно… Отведете ее на балкон… Как вы не верите мне, так и я не верю вам…

Гаузнер вздохнул:

— Ее не приведут сюда, пока я не получу то, что должен получить. Это условие.

— Что ж, уходите, Гаузнер. Но вы не сможете уничтожить запись нашего разговора. Я согласился на все. Я готов на все. Но я ставлю одно непременное условие: Криста должна быть здесь. Мужчина и женщина, безоружные, — против трех вооруженных специалистов. Риска для вас нет никакого. Так что сейчас вы, господин Гаузнер, просто-напросто мстите за унижение, которое испытали давеча в Мюнхене, раскрыв мне все, что могли. Ваше руководство не простит вам потери такого агента, как я. Все. Вон отсюда, Гаузнер, вы мне отвратительны!

— Мальчики, — крикнул на кухню Гаузнер, побледнев еще больше. — Как запись?

— Запись идет нормально.

— Ну и прекрасно. Сотрите пассаж джентльмена, пожалуйста. Он мешает операции.

— Мальчики, — крикнул Роумэн, — как резидент американской разведки в Испании, я не советовал бы вам делать этого. У Гаузнера есть руководитель — он обязан знать все и слышать каждую нашу фразу. Да и потом я не стану работать с Гаузнером в дальнейшем. Он омерзителен мне. Я сам выберу человека, с которым смогу сотрудничать без содрогания, господин Верен[6]… Да, да, мальчики, я обращаюсь именно к немецкому генералу Верену, имя которого мне открыл Гаузнер… Так что поверьте: вы испортите выигрышную для вас партию… Старый полуимпотент клюнул на вашу наживу: да, я люблю Кристину, да, я готов ради нее на все, но всегда есть предел, который человек — даже предатель — преступить не в силах…

И в это время в прихожей зазвенел звонок.

Роумэн сорвался с места.

— Сидеть! — тихо сказал Гаузнер. — Сидеть, мистер Роумэн. Сидеть, пока я не позволю вам встать…

Роумэн обмяк в кресле, впервые за всю жизнь ощутив живот, раньше он никогда его не чувствовал — доска какая-то, а сейчас он сделался мягким и по-старчески сдвинулся вниз.

Он услышал мягкие шаги, какой-то тихий вопрос, потом дверь отворилась и воцарилась долгая тишина, только в висках гулко стучало и сердце ухало вверх и вниз, подолгу застревая в горле, а после он услышал голос:

— Пол.

Это был ее голос, усталый, какой-то пустой, очень тихий.

— Крис.

— Это я. Пол.

— Иди сюда.

— Иду.

«Она чуть косолапит, — подумал Роумэн, — это так прекрасно: так ходят маленькие, загребая под себя, когда только учатся держаться на ножках».

Криста вошла в комнату и остановилась возле косяка. За спиной стоял высокий черноволосый человек, разглядывавший Роумэна со скорбным, нескрываемым интересом; Роумэн видел его только одно мгновение, он сразу погрузился в прекрасные, сухие, тревожные, любящие глаза Кристы. Она сдерживалась, стараясь не разрыдаться, губы ее постоянно двигались, словно она хотела сказать что-то, но не могла, будто лишилась дара речи.

— Иди сюда, человечек, — сказал Роумэн, — иди, маленький…

Криста ткнулась ему лицом в грудь; руки ее как-то медленно, словно ей стоило огромного труда поднять их, скрестились у него на шее; ему показалось, что они вот-вот разожмутся и упадут бессильно.

— Все хорошо, конопушка, — сказал он, — все прекрасно… Тебя никто не обидел?

Она покачала головой; тело ее дрогнуло, но так было одно лишь мгновение; Роумэн почувствовал, как напряглась ее спина. «Сейчас она поднимет голову, — подумал он, — и посмотрит мне в глаза».

Кристина, однако, головы не подняла, откашлялась и сказала:

— Я… Мы привезли хамона, как ты просил… И две булки… И еще кесо[7]… Самый сухой, какой ты любишь. И еще я попросила у Наталио десяток яиц, чтобы сделать тебе тартилью.