Экспансия III

— В таком случае считайте, что нашего разговора не было. Пусть все идет, как шло. Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу — выкручивайтесь из создавшегося положения сами. Меня перестанет интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий. Я не вижу какую-либо выгоду во всем этом предприятии.

Макайр поднялся.

— И тем не менее, я обязан увидаться с ним.

— Валяйте, — Визнер кивнул. — И передайте ему вот это, — он достал из кармана пять страниц бумаги.

— Что это? — спросил Макайр, обрушиваясь на диван.

— Ваша исповедь. Когда вы написали ему, каким образом протащили в Штаты агента абвера Вальтера Кохлера... Берите, берите, у меня есть копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя...

— Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу...

Визнер раздраженно закурил:

— Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же мне сюда доктора...

— Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага?

— Это не бумага, а ваш приговор. Даллес не любит выносить приговоры. Он любит миловать и помогать идти вверх. Он не станет встречаться с вами. Вы меня вынудили сказать вам правду. Я не хотел этого, честное слово... Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую.

— У меня трясутся руки...

— Помассируйте... Соберитесь в конце концов, как не стыдно... Итак, договорились или нет?

— Да. Мы договорились.

— Ну и слава богу, Боб. У меня камень свалился с плеч. Садитесь и пишите...

Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел в кресло Визнера, взял ручку, медленно, как-то заторможенно отвернул колпачок, придвинул блокнот и сказал:

— Диктуйте, мистер Визнер.

— Фрэнк. Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк. Пиши, Боб: «Пепе. Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал вам о нем? Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты. Вы поступаете как марионетка в руках Штирлица. Вы на грани измены этой стране, Пепе. Одумайтесь. Я готов понести наказание за Кохлера, но оно будет сущей ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас. Ваш друг Макайр». Дату пока не ставь, помозгуем вместе... Теперь второе: «Пепе, я никогда не был человеком робкого десятка. Тебе не удастся меня запугать. Я не пойду на то, чего ты требуешь. Молю тебя, одумайся! Макайр». Это подпиши сегодняшним днем... А первое датируй тем днем, когда Роумэн был у тебя перед вылетом в Голливуд... Он вернулся из Кордовы, помнишь, со списком нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета...

...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после того, как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе, — месть мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан — раз и навсегда. Лаки терять нельзя — умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая работа серьезной разведки немыслима...

Мюллер, Штирлиц (сорок седьмой)

Штирлиц проснулся, словно от удара; не открывая глаз, совершенно явственно ощутил, что на него кто-то пристально, неотрывно, изучающе смотрит.

Сколько сейчас, подумал он, видимо, восемь, а может, восемь пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка?

Он ощущал время, ошибаясь в пределах десяти, максимум пятнадцати минут. В детстве, когда был жив папа, он мог спать до десяти, а то и одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их маленькую цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина.

Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил, что весь аристократизм князя как бы сфокусировался в той грациозной элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее на блюдце, пробовал варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно:

— Перед тем как поспешить к границам, чтобы спасти страну от нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян, содержавшихся в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся против тирании, следует спросить: «А ты сам страдал в темницах?! Ты провожал своих друзей на гильотину?!» Если не страдал — молчи и стыдись обвинять восставших! Тем более, что в массе своей народ сострадателен к своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина требует нового прокурора и попа, все возвращается на круги своя. Зло заразно, как и добро. Людей будущего надо приучать к мысли: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой». Справедливость и энергия перевернут мир. Энергия еще более заразна, чем зло. Будущее за людьми, наделенными энергией, которая всегда окрашена созидающим духом творчества...