Экспедиция

Дело в том, что, по моему мнению, жизнь — во всяком случае в теперешнем ее понимании — с миром вечного блаженства никак не сопрягается. А то, что нам в лучшем случае обещают, — какое-то совершенно другое состояние. Да и никакие религии, по-моему, и не обещают жизнь. Тогда — что?

При этом в голове у меня почему-то параллельно вертелся дурацкий стишок насчет того, что если вы утонете, то, естественно, ко дну прилипнете. Полежите-полежите, а потом — привыкнете.

Вот в том-то все и дело.

— Полчаса уже прошло, — говорю, — а час пройдет еще не скоро.

— Ладно, — ответил Томас, — пошли.

И мы пошли дальше.

Этот вертолет добавил нам хлопот, потому что теперь мы все время озирались и прислушивались, и дорогу старались выбирать поближе к возможным укрытиям. А дорога пошла поганая. Теперь нужно было очень внимательно смотреть, куда ставишь ногу, а слежавшийся меж камнями лед подтаял на солнце, и было очень скользко. Не мое любимое занятие, одним словом…

Беда в том, что я не гожусь для скалолазанья.

По очень простой причине — некоторые представители человечества открыто признаются в этой своей слабости, кое-кто не признается, у кого-то она выражена больше, у кого-то — меньше, но вообще-то, это извечный страх существ человеческой породы — о нем всегда вспоминают, когда профессионально или стихийно хотят показать нечто самое страшное, изначально отторгающее человека от себя.

Высота. Страх высоты.

Обрыв отталкивает, но одновременно и тянет к себе, к самому краю, именно потому, что обостренное страхом воображение слишком четко рисует возможную картину падения. Ты в таких деталях представляешь себе каждое движение, ведущее к смертному прыжку, сопротивление воздуха, холод и замирание сердца, что невольно тянет воспроизвести все это в действительности, чтобы наконец избавиться, переболев навсегда. Высота это то, с чего нельзя не сорваться, от чего начинает потеть ладони, а сердце пропускает удар, и нога подкашиваются, и все это сопровождается такой остротой ощущений, что этот страх становится почти приятен.

К чему я это говорю?

Вообще-то, практически весь путь наш особой опасности не представлял. За исключением одного отрезка, который, видимо, у альпинистов имеет какое-то свое название. То ли скальная полка, то ли карниз. Может — ни то и ни другое, но чтобы пробраться по довольно узкому каменному излому, нужно было идти боком, прижавшись к скале, а в одном месте — перешагнуть через пустоту. Там, кстати, мог быть не такой уж высокий обрыв, и уж во всяком случае, не пропасть, но это не имело значения. Какая разница, с какой высоты падать на камни — с двадцати или двухсот метров?

Мне было настолько дурно, что я уже не соображала, что происходит вокруг, и плевать на всякие вертолеты. Я прижалась к скале, раскинув руки. Проклятый камень был у меня под щекой, под грудью, он был холодный и мокрый и весь растопырился какими-то выступами, точно пытался оттолкнуть меня. Я шла второй. Почему-то так уж повелось. Когда я увидела, что карниз, по которому я иду, обрывается и потом начинается снова, и мне придется как-то извернуться, чтобы через этот разрыв, через эту пустоту переступить, я просто застыла.

Томас, который шел первым — кстати, он перебрался через эту непроходимую дыру довольно легко, во всяком случае, я даже не успела заметить — как, поскольку слишком занята была тем, что разглядывала серо-розовый камень с очень близкого расстояния, — остановился и крикнул:

— Ну, что же ты?

Ему пришлось кричать потому, что дул довольно сильный ветер, но все равно казалось почему-то, что он не повышает голоса.

У меня не было сил даже повернуть к нему лицо.

— Я не могу, — сказала я. — Дальше не пойду. Все.

Я услышала, какая бездонная паника звучит у меня в голосе, и это испугало меня еще больше, словно страх сам себя подпитывал, как в кольцевом процессе.

Он, видимо, по голосу почувствовал, что я на пределе, потому что так же спокойно сказал:

— Осади назад.

— Что?

— Отодвинься. Освободи мне место.

Я попятилась. Это было еще хуже, потому что повернуть голову и посмотреть назад я не решилась, и я боялась врезаться в Игоря, который пробирался позади меня. Ему было еще хуже — у него была неудобная обувь, но держался он гораздо лучше меня. Во всяком случае — молча.

Я стояла, прижавшись к скале всем телом, так что начали трещать кости. Напряженные мышцы потихоньку стали отказывать — их сводило все сильнее, руки потеряли гибкость и были как доски. Томас опять перебрался через расщелину и вернулся на мой край карниза — это опять почему-то получилось у него очень легко, — и встал рядом, прижав меня к скале плечом и левой рукой.

— Спокойно, — сказал он мягко, — ты не упадешь.

— Я уже… падаю.

— Да нет же. Я тебя держу. Откинься чуть назад.

Я едва отлепилась от камня и уперлась ему в плечо. Оно было теплым и твердым.

— Видишь, я тебя держу. А теперь двигайся.

— Томас, я не смогу.

— Ты уже идешь. Можешь закрыть глаза, если хочешь.