Экспедиционный корпус

— Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер-офицер, который позволил себе насмеяться надо мной, начальником гарнизона. Мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Назвать вам его я не хочу. Мне хочется узнать, сознательный этот унтер-офицер или нет. Если честный солдат и добровольно сознается, я ему прощу, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте своим ротам все сказанное мною.

Командиры рот разошлись по местам и дословно передали нам все, что сказал начальник гарнизона. Больше пятнадцати тысяч солдат стояли, раздумывая — кто же этот смельчак?

Прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ, — результат был тот же.

— Последний раз обращаюсь, — закричал генерал. — Или прощу или в тюрьме сгною.

Батальон молчал.

Фиалковский поднял руку. Батальон замер, насторожился, ожидая услышать что-то грозное.

— Молодец, сукин сын! — крикнул генерал, потрясая кулаком.

Он повернул лошадь, быстро поскакал к ожидавшему его кучеру, легко соскочил с седла, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.

На обратном пути весь батальон смеялся над сумасшедшим генералом. Виновник трехдневной суматохи и необычного смотра Непоклонов спокойно шагал в рядах.

После смотра все пошло попрежнему. Ходили на тактические занятия в поле, занимались словесностью, зубрили титулование начальства.

Непоклонов по ночам отлучался без увольнительной записки. Кто-то сообщил об этом ротному Смирнову, и тот ночью проверил. Непоклонов отсутствовал. На следующий день Смирнов вызвал его в канцелярию и объявил, что назначает в маршевую роту. Через двое суток Непоклонов скрылся и больше не возвращался.

3

В конце декабря 1915 года в нашей части и в 148-м запасном батальоне, который также был расположен в Кузнецке, произвели отбор солдат в особые войска. Из гарнизона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, отобрали двести шестьдесят рядовых и унтер-офицеров. Все эти люди были рослые, крепкие, красивые, грамотные. Особое внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных никого не принимали, несмотря на все физические достоинства.

Отобрав в своей роте восемь рядовых, Смирнов приступил к подбору младшего унтер-офицера. Митин и я были ростом выше всех остальных младших унтер-офицеров роты. Смирнов остановился на нас. Вызвав в канцелярию, он долго беседовал с нами. На вопрос, кто из нас хочет ехать в Самару в особые войска, мы оба изъявили большое желание.

— Ишь, какие вы храбрые, сволочи, — усмехнулся Смирнов.

— Мы не потому говорим, что храбрые, ваше благородие, — отвечали мы, — а потому, что товарищи с детства, из одного села и хотим ехать вместе. Если же ехать двоим нельзя, то оставьте нас обоих в вашей роте.

— Ни того и ни другого не будет. Поедет один, — сказал Смирнов.

— Покорнейше просим, ваше благородие, не разбивайте нас.

— Молчать! — закричал ротный.

Мы притихли и вытянулись.

— Кругом… марш!

Мы лихо повернулись, щелкнув каблуками, и вышли.

Через несколько минут фельдфебель объявил, что назначен в Самару Митин.

Мне очень хотелось, чтобы назначили меня, и поэтому сообщение фельдфебеля было неприятно. Митин же от радости подпрыгнул. Оба мы, деревенские парни, нигде не были дальше своего села и поэтому обоим хотелось побывать где-либо подальше и увидеть побольше.

Я загрустил и, несмотря на то, что Митин был давнишний мой самый близкий товарищ, в то время, мне кажется, я возненавидел его. Не будь его в нашей роте, думалось, поехал бы только я и никто другой.

Митин старался меня успокоить. Я послал его ко всем чертям и насупился еще больше. «Неужели не сумею вырваться из этого омута? — размышлял я. — Сколько раз мы оба просили отправить нас на фронт вместе. Смирнов и слышать не хотел об этом. Вот теперь уедет Митин, одному мне будет тошнее…»

Я лежал на нарах и думал, чем бы мне уязвить Митина, как поехать вместо него в Самару. Вдруг одна мысль осенила меня. Я бросился в ротную канцелярию. Открыв дверь, закричал что есть силы:

— Ваше благородие, разрешите войти!

— Входи, — ответил Смирнов.

— Ваше благородие, — начал я взволнованно. — Митин в Самару ехать не может.

— Почему? — спросил ротный.

— Он не православный, ваше благородие, он молоканин.

— Как молоканин? — удивился Смирнов.

— Так точно, ваше благородие. Молоканин. Если не верите, посмотрите в списки.

— Тушков, — обратился ротный к писарю, — посмотри в списках.

Тушков достал из папки документы и сказал:

— Так точно, Митин — молоканин, ваше благородие.

— Дай сюда список.

Тушков подал.

— Да, верно, молоканин, — убедился Смирнов. — А тебе очень хочется поехать в Самару? — спросил он меня.

— Так точно. Хочется, ваше благородие.

— Ну, ладно, иди собирайся на смотр в батальонную канцелярию.

Узнав об этом распоряжении, Митин повесил нос.

— Все равно уеду, — сказал он. — Пойду к капитану Сперанскому и добьюсь разрешения.