Эксперт № 33 (2013)

Анна Матвеева — журналист и писатель с вполне успешной, немного глянцевой карьерой: наибольшую известность имеет ее повесть «Перевал Дятлова», хотя часть этой известности обусловлена самой темой. Данная ее книга, «Подожди, я умру — и приду», — сборник рассказов и повестей: собрание пестрых историй о жизни городского интеллигентного человека, преимущественно (что ожидаемо) девочек и молодых женщин. То, что Матвеева журналист, хорошо заметно: она очень точно ловит внешний аспект человеческой личности, который формируется в социуме и называется «социальным “я”» (или «персонажем» у Чарльза Кули), — все эти фразы, позы и детали жестов, которые обусловливают проекцию личности на общество и которые затем общество навязывает личности, зачастую в принудительном порядке. Сами по себе они часто штука весьма синкретическая, что у Матвеевой отражено очень хорошо: списки ее эпитетов часто составляются из явлений, взятых из самых разных смысловых и физических рядов, которые собираются все вместе в очень характерное — и при этом весьма лаконичное — целое. Тут, однако, надо отдавать себе отчет, что к пресловутому «психологизму» сказанное не имеет особенного отношения — Матвеева, разумеется, постоянно перечисляет мысли своих персонажей, но даже и мысли эти несут на себе печать внешнего представления мира о человеке — ее герои, грубо говоря, думают не то, что хотели бы, а то, что им предписано думать: это делает их мысли банальными и немедленно узнаваемыми. И это нормальное состояние обычного конформного человека в социуме, насквозь пронизанном информационными связями. Отразить данный тип мышления — задача не самая простая; Матвеева умеет это сделать, и оттого читать ее не только приятно, но и поучительно. Точность попадания ей во всех случаях делает честь — у нее хороший слух и очень теплое отношение к своим героям (это по нынешним временам отдельный дар), она их всех любит, им всем сочувствует и именно поэтому так хорошо их слышит.

Истории она рассказывает весьма простые — про мальчика, который хотел бы, чтобы рядом с ним был папа, а не мамин хахаль; про учительницу, которая хотела бы, чтобы ее любил ученик; про девочек, каждая из которых хотела бы быть лучше другой, — словом, истории о людях, у которых в жизни в целом все в порядке, но что-то определенно не так. Тема эта не настолько банальна, как может показаться в пересказе, — современный человек, живущий в целом весьма благополучно, тоже страдает от несовершенства мира, и то, что его страдания на фоне глобальных катаклизмов и подлинных трагедий кажутся смехотворной фанаберией, не делает их слабее и не мешает им отравлять жизнь. В сущности, философия Матвеевой в том, что всякое страдание уникально, и не имеет смысла мерить их все по какой-то абсолютной шкале. Я не знаю, отдает ли она сама себе в этом отчет, и это, в общем, не важно: ее к выражению данной идеи приводит вполне объективная логика жизни; из нее можно не делать эксплицитных выводов, но если ты ей верен — выводы получатся сами собой.

Несмотря на весь описанный бытовой облик, прозу Матвеевой часто относят к магическому реализму, и небезосновательно — то там, то тут в весьма прозаическое бытие ее героев вторгается какая-то, как любят говорить в глянцевых журналах, мистика: то возникает художник, который умеет читать мысли, то педколлектив, инициалы участников которого все Е. С., а одна из учительниц к тому же не оставляет отпечатков пальцев. Тем не менее суть магического реализма не в том, что люди умеют летать, а в том, зачем им это нужно, — тогда как из странностей в рассказах Матвеевой решительно ничего, за вычетом каких-то ситуационных удобств и неудобств, не вытекает и не следует. Такое впечатление, что, польстившись на внешний облик приемов этого самого магического реализма, Матвеева в итоге не поняла, для чего он ей нужен, и пустила дело на самотек, примерно из тех же соображений, из каких Эразм Дарвин играл на трубе перед тюльпанами — авось что и выйдет.

Сказанное, как представляется, есть часть более глобальной проблемы с книгой Матвеевой — автор хорошо понимает, как выглядит жизнь, но совсем не задумывается над тем, отчего она выглядит именно так, а не иначе; этот вопрос, праздный в быту, для писательского дела имеет принципиальное значение, так как, не решив его, очень трудно сформулировать проблематику, которая отличала бы автора от сонма других, тоже хорошо пишущих авторов. Да, жизнь штука непростая; да, об этом можно рассказывать просто; да, нас этому научили Чехов и Сэлинджер, — ну так что дальше? Точнее сказать, проблемой это становится только тогда, когда книга оказывается в списке номинантов на большую литпремию: можно бесконечно говорить о том, что литература может быть какой угодно, лишь бы она была хорошая, — но есть книги, так сказать, «премиальные» и есть — не очень; то же и с фильмами, и с музыкой: предполагается, что премии дают за вещи, имеющие субстанциональное значение, а откуда возьмется субстанция там, где об устройстве мира речи не идет?