Экстенса

Ты, Пуньо, ты стоишь в трех шагах за Хуаном, в руке железный прут, под языком безопасная бритва. Понятно, что ты боишься, ты всегда и всего боялся, страх в твоей крови словно наркотик, просочившийся через пуповину из организма матери, унаследованный от нее в следующем дегенеративном поколении; он — страх — всегда был на твоей стороне. А раз боишься — значит, вопишь, свистишь и провоцируешь Змей еще громче других. И как раз из-за этого страха, когда в конце концов Хуан со щелчком раскрывает нож и делает шаг к вожаку Змей, тем самым давая сигнал к нападению — ты скачешь первым и первым сцепляешься с противником. Метис, такой же как и ты; низкий и худющий как и ты; боится точно так же как и ты. Слюна на оскалившихся зубах. Ты бьешь его прутом в живот, но и сам одновременно получаешь велосипедной цепью повыше правого колена. Нога под тобой подгибается, к счастью, он лишь дико вопит от боли, цепь из его руки выпадает — так что перевесом он воспользоваться не может. Впрочем, вопят все вокруг, бардак царит такой, что не слышишь даже собственное хриплое дыхание. Известняковая пыль вздымается метра на полтора, туннель расплывается в тумане. Остаетесь лишь вы двое. Тот раскрывает бритву, бросается на тебя. Ты прутом отбиваешь руку с лезвием и вместе с противником падаешь на бетон. Он теряет бритву. Лежит под тобой. Бешенно пинается коленями, но как-то не может попасть тебе в промежность. Хватаешь его сильно, двумя руками за волосы, приближаешь его лицо к своему: он плюется, ругается, пытается укусить. А ты держишь. Потом выпячиваешь губы, склоняешься еще ниже и резко дергаешь головой: раз, второй, третий, и еще ниже. Он уже не вопит. Глаза на выкате, горло распанахано. Теплый источник ритмично бьет на грязную футболку. Ты прячешь липкую бритву под язык. У смерти вкус старого железа, извести, соли и пережеванной пластмассы. Ты не знал об этом — и никогда не узнаешь — что в день битвы в туннеле завершился девятый год твоей жизни.

У ТЕБЯ ДОЛЖНО БЫТЬ КАКОЕ-ТО ИМЯ

— Сколько тебе лет?

— Дерьмо.

— Ты мне, щенок блядский, не возникай, потому что если меня достанешь, то тебя будет слышно на соседнем участке! Сколько тебе лет?

— Сто.

— Ты еще будешь выпендриваться, говно малое…

Вошел высокий бородач в гражданском, дал жирной какие-то бумаги. Та что-то пробормотала, указала большим пальцем на тебя, выругалась, сардонически усмехнулась, закурила сигарету без никотина и вышла из комнаты. Бородач уселся на ее месте. Длинными пальцами он помассировал основание носа, без всякого выражения поглядел на тебя.

— Голодный?

— …

— Может, пепси? — поставил он банку на стол. — Бери.

Ты не взял, хотя ничего не пил уже пару дней.

— Слушай, малой, — заурчал тот. — Неприятности с тобой; как, впрочем, со всеми вами. Ты убил того мужчину, и женщину убил. Может и вправду, в самообороне. Но ведь ты ничего не хочешь говорить. Хуже того, мы даже не знаем, кто ты такой — понимаешь? — мы не знаем, как тебя записать; как тебя зовут? Какое у тебя имя? Или хочешь, чтобы тебя звали по номеру? Как все те нераспознанные трупы, которые мы находим в предместьях, останки таких как ты детей нелегальных иммигрантов, всего лишь последовательность цифр — но ведь ты живешь. К маме вернуться хочешь? Домой вернуться? Скажи только, как тебя зовут, и мы тут же доставим твоих родителей.

В конце концов он сориентировался, что ты не обращаешь внимания на его слова, что тебя интересует лишь банка пепси, от которой не можешь оторвать взгляда. Он подвинул ее поближе к тебе.

— Ну, бери, напейся.

Ты же лишь сильнее сжался.

Мужчина вздохнул, выпрямился, потянулся, даже зевнул.

— И что я с вами должен… Боже мой, — обращался он к потолку. — Вчера допрашивал трех пуэрториканских щенков, семь, восемь и десять лет, которые изнасиловали и забили насмерть ногами монашку; никто из них не умеет писать, никто не знает собственного отца, никто не понимает, почему вообще весь шум… Сынок, я же знаю, что ты понимаешь по-английски, но если желаешь — могу перейти и на испанский. Могу даже привести типа, который стрекочет по-португальски…

Бородач прервал речь, потому что ты в этот момент метнулся к столу, схватил банку и начал опорожнять ее жадными глотками; жидкость пенилась на подбородке, скапывала на футболку с Бэтменом. И тут же подавился. Пустая банка выпала из рук на пол.

— Ну? Хороршо было? Еще хочешь? Хочешь? Сейчас принесу. Скажи только, как тебя зовут. Только это. Как мне тебя называть? Ну. Ведь должнно же у тебя быть какое-то имя. Ты голоден? Жареной картошки? Гамбургер? Ну, отзовись же! Черт, придется отдать тебя суматикам, ты этого хочешь? Ну, чего шары пялишь?

Мужчина похлопал себя по карманам, нашел жевательную резинку. Одну пластинку сунул себе в рот, вторую подал тебе, но ты не взял.