Экстр

Иногда, заглядывая в будущее и прозревая страшную красоту двух жизней, его и своей, Данло боялся за отца. Порой это становилось самой серьезной из его забот, хотя подобное беспокойство о судьбе бога казалось Данло абсурдом. Если Мэллори Рингесс действительно бог, разве не в его силах держаться подальше от пилотов, воинов-поэтов и прочих человеческих особей? Иначе зачем было ему покидать Невернес в то время, когда его слава затмевала солнце? Нет, отец, конечно, не даст себя в обиду – особенно какому-то воину-поэту. Боги не терпят никакого насилия над своей божественной сущностью. Они смеются над людским самомнением. В их воле любить людей или убивать их; иногда, как в случае с Тамарой, они даже простирают свои невидимые длани, чтобы исцелять людей от их недугов. Богиня по имени Твердь, например, любит испытывать людей при помощи ножей, стихов и обещаний лучшей жизни. Тамара, вертя в руках пустую чашку, намекнула, что Твердь делает это, чтобы раскрыть возможности человека. Но кто может знать это наверняка? Может ли Данло сказать, зачем его испытывают – и подвергается ли он испытанию сейчас, в это самое время, когда он пьет мятный чай с благословенной женщиной, возвращенной ему Твердью?

– Я рад, что Твердь привела тебя сюда, – сказал он наконец, поставив чашку и улыбнувшись. – Ты снова ожила и кажешься такой счастливой.

– Я и правда счастлива – разве нет?

– Да, конечно. Но меня все это озадачивает.

– Почему?

– Когда Твердь требовала, чтобы я убил ягненка там, на скалах, Она пообещала, что поможет мне найти тебя. Что вернет тебе память. Но ведь я не убил ягненка. Я не смог.

Тамара отодвинула в сторону чайный поднос и с безупречной грацией мастер-куртизанки придвинула свою подушку к Данло. Теперь она сидела вплотную к нему, выпрямив спину и скромно скрестив ноги под длинным платьем. Глядя на Данло, она взяла его руки в свои. Их глаза соприкоснулись, и Данло вспомнил, что это прикосновение – одна из древнейших позиций эротической йоги. Он чувствовал на лице дыхание Тамары, теплое, мягкое, пахнущее мятой и медом. Он помнил, как прежде они часами дышали вместе, синхронно впуская и выпуская холодный свежий воздух. Были ночи, когда они дышали друг в друга, перед огнем, глаза в глаза – а если не могли больше выдержать, смыкали губы и тела в самом глубоком из всех слияний.

– Может быть, Твердь все это делает из сострадания, – сказала Тамара.

– Возможно.

– Неужели в это так трудно поверить?

– Сострадание… Алалои выражают это понятие словом “анаслия” – “страдание вместе”. Но зачем богам разделять чьюто боль?

– По-моему, богиня исцелила меня ради тебя.

– Ради меня? Но зачем?

– Не знаю.

– Но если Твердь в самом деле так сострадательна, почему же Она не вылечила тебя из сочувствия к тебе?

– Может быть, Она так и сделала – но мы можем только догадываться о Ее потаенных целях.

– Я должен догадаться. Должен понять, в чем состоит мое испытание.

Тамара сжала его руки.

– Если это правда испытание, то ты, возможно, должен просто показать, что способен принимать дары свободно, не мучаясь сомнениями. Не задумываясь о том, чего не знаешь.

– Но я знаю так мало.

– Ты знаешь, что я здесь, разве нет?

– Да. – Данло странно, с полуулыбкой, посмотрел на нее. – Ведь это ты, правда?

Вместо ответа она провела длинным ногтем по его разбитым костяшкам, как часто делала до того, как потеряла память, и сказала с тихим смешком:

– Кажется, я теперь почти такая же, как была, когда мы встретились в солярии Бардо. Та же, кому ты подарил жемчужину здесь, в этом доме – помнишь?

– Помню ли я? А ты – помнишь?

– Я помню все, Данло.

– Правда?

– Я помню, как мы пообещали друг другу, что поженимся.

– Я тоже помню.

Когда он сказал это, она притянула его руку к себе и прижала к своей груди над самым сердцем. Сквозь мягкую ткань платья он чувствовал что-то круглое и твердое, почти как орех, – он хорошо помнил, что это такое.

– Видишь, я до сих пор ее ношу, – сказала Тамара.

Встав, она медленно расстегнула пуговицы, и илатье упало на пол. На ее груди висела жемчужина. Матово-черная, с пурпурными и розовыми бликами, она великолепно контрастировала с белизной кожи.

– Да, я вижу, – сказал Данло.

Тамара снова опустилась на подушку. От ее наготы у Данло перехватило дыхание и напрягся живот. Она не носила белья и надевала одежду прямо на голое тело. Вся она с головы до пят была одета в одну только гладкую кожу, которую так хорошо помнили его пальцы. Она сидела на пятках – эта поза, трудная для многих, ей давалась легко благодаря силе ее длинных икр и пышных бедер, благодаря длинным мышцам, струящимся вдоль ее позвоночника. Руки она сложила на густых золотистых волосах ниже живота – не из стыдливости, а просто потому, что сидеть так ей было всего естественнее.

Собственная нагота нисколько ее не смущала. Данло помнил, как она расхаживала по дому голышом – и днем, и ночью. Это инстинктивное стремление обнажить себя перед миром казалось ему одной из самых прекрасных ее черт. Глядя на ее высоко поднятую голову и завесу ниспадающих на плечи волос, он в тысячный раз поразился ее невероятной красоте.