Экстр

Она создала почти из ничего сознание, почти ничем не уступающее человеческому. Для этого божественного акта Она использовала не голограмму и не компьютерную модель мозга Тамары, а память Данло – почти ничего помимо нее. Данло прекрасно помнил Тамару, ее реакции, ее манеры, ее мечты и еще миллион разных вещей – даже то, как она произносила свои любимые словечки, до предела растягивая гласные, чтобы продлить удовольствие. И Твердь должна была все это знать.

Она – почти она, подумал Данло. Я запомнил ее почти в совершенстве.

Уже под утро, когда Тамара наконец крепко уснула, он лежал рядом и смотрел, как она дышит во сне. Слушая ее дыхание, он думал об этой прекрасной женщине, созданной Твердью. Сознание человека, думал он, вещь гораздо более сложная, чем планета, которая вращается сейчас под ним, приковывая его к себе неодолимой силой тяги. Человеческий разум, эта мерцающая паутина из ста миллиардов нейронов и триллионов связующих синаптических каналов, принадлежит к наиболее сложным конструкциям вселенной – в некотором смысле он даже сложнее, чем нейросхемы, составляющие мозг галактических богов.

Вряд ли кто-нибудь, даже богиня, способен скопировать в совершенстве это благословенное творение. Любая попытка скопировать Тамару обречена на провал. В резком свете нового дня Данло видел это столь же ясно, как соленые дорожки слез на ее щеках. Вся проблема в его памяти. Как бы ясно ни представлял он себе каждый аспект личности и души Тамары, реальной Тамары, единственной подлинной Тамары, она все равно неизмеримо больше того, что он помнит, – а возможно, и того, что он способен вспомнить. Когда Хануман уничтожил (или украл) память Тамары об ее отношениях с Данло, Данло предложил впечатать ей в мозг свою собственную память. Он надеялся таким образом исцелить ее память, а значит, и разум. Он сделал ей это безнадежное предложение из любви и отчаяния, не понимая ужаса того, что совершает.

Теперь, глядя, как дыхание Тамары шевелит укрывающий ее шегшеевый мех, он это понял. Даже если, предположить, что эта Тамара в совершенстве воплощает его память о ней – а это было не так, – то сама его память далеко не совершенна.

С первого же момента их встречи он смотрел на Тамару не через безупречную линзу объективной реальности, а скорее через миллион стеклянных осколков, окрашенных в цвета его собственного сознания. Откинув золотую прядку с лица спящей, он вспомнил высказывание Томаса Рана: “Мы помним вещи не такими, как они есть, а такими, как мы есть”.

Воспоминания новой Тамары слишком уж походили на его собственные – он был слеп, что не видел этого раньше. Несовершенство этой прелестной женщины, спящей с ним рядом, состояло в том, что она слишком повторяла его самого, его сознание. То, что он любил в реальной Тамаре, была как раз ее разность, ее неуловимая суть, которую он порой угадывал, но так и не сумел запечатлеть в своей памяти. Ирония заключалась в том, что он помнил о ней почти все, кроме единственно верного и единственно важного, и эту ее тайну он не мог разгадать точно так же, как не мог бы зажать в руке красивую птицу, не загубив ее.

– Тамара, Тамара, – прошептал он, коснувшись ее теплых красных губ, – где ты? Кто ты на самом деле?

В последующие ночи сны Тамары стали еще более кошмарными и странными. Ее посещали космические видения, совершенно не связанные с ее жизненным опытом. Однажды ей приснилось, что она – это шар из расплавленного железа и никеля, который вращается в космосе и пульсирует, рассылая красные волны, словно вырванное из груди сердце; в другой раз ее мозг, не выдержав мучительного напора мыслей и образов, будто бы взорвался и превратился в первую из сверхновых Экстра, излучающую свет и смерть. Были и более мирные сны, где она ела незнакомые блюда и слушала инопланетную музыку, ни разу не слышанную наяву.

Ей снились мужчины, которых она прежде не видела, суровые и прекрасные, с фиолетовыми глазами и мускулами, которые напрягались, как электрические угри, от малейшего стимула. Считалось, что между ног у них ничего нет, но она знала, что это неправда. Однажды, в ночь необычайно горячего ветра и огненного вина, она соблазнила одного из них, по имени Леандр, и лежала с ним под тремя лунами, стоящими низко над горизонтом. Ее первое сближение с мужчиной чуть не стало для нее последним: трое генных братьев Леандра нашли их в траве и прокляли его за то, что он нарушил свой обет, и изрезали его на части своими длинными ножами. Они убили бы и ее, но она хорошо владела ножом. Она молниеносным взмахом клинка ослепила одного и ранила двух других, а потом пустилась бежать сквозь черный терновник, терзавший ее своими шипами. Кровь струилась из ее грудей, как красное молоко, заливала глаза и прожигала себе путь в ее лоно.