Экстремист

От моего рева и вида бабулька едва не лишилась жизни. Хотя и попыталась защитить свою честь от насильника. Шваброй. И ведром. Я понял свою ошибку и радостно ощерился, как киллер после удачного выполнения спецзаказа. Старушка перекрестилась — свят-свят! А я принялся её убеждать, что всю жизнь искал именно Саламандер, едрить его!.. И в доказательство своих слов вытащил пачку родных денежных знаков — покупаю не глядя.

— А нога у тебя, сынок, какая? — засомневалась бабуля, не зная, что и думать.

— Тридцать девять, — угадал я.

— У внученка ужо сороковой, — вздохнул оператор уборки половых поверхностей, как позже выяснилась профессия моей собеседницы. — Малы. Жмуть!

— Внучек! — подпрыгнул я, точно фламинго на отмели в период брачных танцев. — Есть! Ну, Саламандер!..

Да-да, вся эта история похожа на анекдот. А разве наша жизнь не есть нелепое недоразумение. В нашей работе великий Господин случай играет приметную роль. Вот не пожелай мой организм освободиться от урины и что? Искали бы мы этого оператора половых поверхностей месяц и нашли… Быть может.

Все-таки есть на свете Боженька. Услышал мои молитвы, пердушко старый, это я любя. От радостных чувств. Старушку Марью Петровну Чанову взяли в такой оборот бывшие муровцы во главе с Бибиковым, что через четверть часа я знал всю её подноготную.

Как в капле отражается море, так и жизнь бабульки отражается жизнь страны. Началась биография гражданки Чановой в переломный перестроечный период молодой республики, когда т. Сталин выдвинул лозунг: «Коллективизацию — в массы!» И молодуха-комунарка Машка, выполняя завет вождя, носилась за реквизированной у кулака скотиной, которая, солидаризируясь с бывшими своими хозяевами — вредными элементами, тощала и дохла. И когда она вся передохла, дохнуть принялись те, кто не пожелал участвовать в колхозном движении. Машке на исторической переправе повезло была молодая и сметливая: заметила, что при её емко-ебких видах у кобелиного уполномоченного трещат кожаные галифе.

— Машуха, — говорил он, — истекший год был годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства, — и выкладывал на стол буханку хлеба и шмат сала. И руки запускал под юбку. Искал там свой интерес. — Так вот, Мария, ты ешь, ешь… Характерная особенность этого перелома состоит в том, что оно уже дало нам ряд решающих успехов. — Сало было парным, хлебушек душистым, а уполномоченный настырным: мельтешил сзади, как конь на кобыле. — Ряд, понимаешь, успехов! Успехов!.. Да где же это?.. Ааааа!.. Успехов в основных областях!.. Ааа! Ааааа!.. Социалистической перестройки… Аааа! Аааа! Ааааа!.. Всего народного хо-хо-хозяйства!.. Ааа! Ааааа! Ааааа! Ааааааааа! Уууух! Хаааарашаа ты, Машка-девка, быть тебе в наших рядах!..

— А сколько в ваших рядах? — поинтересовалась оплодотворенная членом ВКП (б) комсомолка.

— Без малого два миллиона членов и кандидатов в члены, — был ответ.

Боже мой, ахнула про себя Мария, сколько же это хлеба и сала? Сала и хлеба? А?

Да вот беда. Не уберег свою буйную головушку уполномоченный. Срезали ночкой темной ему лишнюю головушку, ох, срезали. Косой. И подбросили в открытое окошко. Подняла молодка пожолкнувшую главу, поцеловала в огрубелые без горячей жизни уста, да и упрятала её в дерюжный мешок и схоронила под печь.

Наехало НКВД, искало по деревне недостающую часть уполномоченного, но без успешного результата. И взяли молодку по подозрению. Повезли в район на телеге, и пока буртыхались по степной дороге, трое пролетарских сотрудников внутренних дел освидетельствовали гражданку Чанову на предмет девичества. По такому случаю зародилась в молодухе чужая жизнь — боялась только одного по своей малограмотности: уродится трехглавый уродец.

Ан нет — выродила в муках малокровного мальца со скуластой, азиатской мордашкой раба. Рожала на цементном заводе, куда угодила по любезному распределению народного комиссариата.

Более того, человеколюбивая власть молодку пожалела и раньше срока отпустила на родную сторонку помирать вместе с легкоустранимым дитем, процементированным до костей и крови.

Вернулась Марья Петровна в хату — голодно, холодно, лягай да помирай. Однако вспомнила своего ненаглядного, его жаркие уста, его жизнеутверждающую конскую плоть, его бедовую головушку… Растопила печь, чугунок на огонь, и пока водица закипала, вырвала из плотного грунта пола дерюжный мешок, развязала его — сохранилась головушка родная, ой сохранилась и была свежа, как телятинка на базаре в городе Мариуполе.

Поцеловала напоследок сахарные уста да безынициативные очи любимого и с крестьянской аккуратностью запустила костлявый кус мяса в кипяток.

Тем и спасла. И себя, и дитя. И вырос сынок Петя-Петечка-Пе-тушок-Петруха; рос-рос-рос и вымахал в Петра. И, как на пашпорта свобода вышла, отблагодарил свою малосостоятельную матушку подался за счастьем в город. Вернулся годка через три, не один, с подарочным набором в одном экземпляре — годовалым внучком.

— Собирайтесь, мамаша, в счастливую жизнь, — сказал Петр; ходил по хате гоголем в просторном уборе.

— Куда это? — страшилась Марья Петровна.