Экватор. Черный цвет & Белый цвет

Мне было жаль этот перстень. Я привез его из Кандагара. Вместе с раненым афганцем, которого наши пассажиры едва не завалили на взлетке перед моим самолетом. Если честно, то было, за что. Мы ждали вылет на Баграм. Только что разгрузили муку и коротали время на завалинке под глинобитной будкой коменданта аэропорта. Должна была подъехать десантура, человек пять, вместе с каким-то медицинским грузом. В Кандагаре сворачивали госпиталь, и часть оборудования нужно было перебросить в Баграм, а потом в Союз. Десантники явно опаздывали, наш командир начал нервничать, рванулся в комендантскую будку с явным намерением обложить по телефону коллег из ВДВ, как вдруг на территорию аэродрома влетает“ГАЗ-66”, и мы видим следующую картину. Из машины со страшным матом выпрыгивают солдаты в пожелтевшей форме и вытягивают носилки, на которых лежит человек. Голова прикрыта белой тряпкой с пятнами крови. Густая красная жижа капает на серый песок. Тяжело ранен, но еще жив. Рука и кусок выцветшей до желтизны формы, она безвольно болтается из стороны в сторону, цепляя спутанные трубки капельницы. Снова руки, грязные и уверенные, держат бутыль с раствором. Мелькает распахнутый халат незнакомого мне военврача. “Быстро заводите самолет!” - кричит лейтенант в тельняшке. Мы бежим к машине. Командир ни о чем не спрашивает. Не помню как, - возможно, из несвязных обрывков нервного разговора десантников, - но мы поняли, что десантники нарушили приказ останавливаться в городе. Скоро домой. Из Баграма их должны были перебросить в Ташкент. И десантура решила устроить шоппинг. В Кандагаре в дуканах можно найти было все, что угодно. Пока прапорщик рассматривал какое-то тряпье своей жене, дембель выторговывал у дуканщика магнитофон. Лейтенант сидел в кабине “газона”, ему предстояло еще несколько месяцев трубить в Афгане, а посему выходить из кабины лейтенанту было лень. Никто не видел, как человек в черном с мелкими полосками тюрбане подошел к военным. Как достал тесак. Как легким коротким движением ударил солдата. Первым среагировал прапорщик. Он моментально выхватил нож и вогнал его в печень афганцу. Зачем-то, инстинктивно, возможно, чтобы не привлекать внимания, десантники затянули оба кровоточащих тела в кузов машины и помчались на аэродром. Они знали, что шанс спасти солдата был только в Баграме, в лучшем госпитале на территории Афганистана. Солдата так и не спасли. Врачи потом говорили, что голова его развалилась прямо на операционном столе, в таком случае они используют странный термин “убит, но не умер”, к слову, к этой терминологии привыкнуть невозможно. А убийцу выбросили из кузова прямо на бетонку. Он был жив. Тот самый прапорщик, который нарушил приказ и который ударил афганца ножом, уже передернул затвор “калаша”. Он хотел расстрелять человека прямо здесь, возле нашего борта.

Не знаю, что тогда на меня нашло, но я встал между прапором и моджахедом. А, может, он и не был никаким душманом. Просто сумасшедший афганец, который ненавидит чужаков. Мне его стало жалко. Я сказал десантнику: “Сначала вали меня, потом его!” Для того это не было проблемой. Я заметил, как ствол автомата пошел вверх. У этих, из ДШБ, была отработана и отложилась в подсознании та самая манера стрельбы, которой научил меня Леша Ломако – нажимать курок еще до того, как ствол сровняется с целью. “Ты что, охуел?!” - услышал я голос нашего командира. Он мне, что ли, кричит? - “Опусти ствол! Этого тоже грузите в самолет.” У прапорщика плечо было в крови. Видно, афганец зацепил и его. Десантник опустил автомат. Его лицо изуродовала гримаса ненависти. Он рыкнул на меня, оскалив свои желтые крупные зубы, и потянулся раскрытой лапой к моему лицу. Я услышал запах крови и перегара. “В самолет его, Пащенко, или не слышишь?” - подал голос лейтенант. “А ты отдохни,” - бросил мне наш командир мимоходом, когда я садился в свое кресло. - “лучше придержи носилки с черножопым, чтоб не болтало по отсеку.”

Рядом с афганцем возник вакуум. Воображаемая санитарная зона. Ну, и вокруг меня тоже. Чумазые солдатские лица смотрели на меня, как на вошь. Я не был им врагом, просто они не понимали мотивов моего поступка, а значит, я для них был чужим. “Душман” на фарси означает “враг”. Душманами наши называли всех бородатых немытых людей в пакулях и длинных одинаковых камизах. То есть, чужих. Незнакомый, диковато одетый человек с непонятно какими мыслями в душе автоматически становился душманом. Врагом. Чужим. Так было легче выжить на войне. Я понимал это и я понимал, о чем сейчас думают дембеля в нашем самолете, глядя на меня и этого афганца. А он еще и заговорил по-английски. Причем, хорошо так, почти без восточного раскатистого акцента. Двигатели ревели. Афганец жестом поманил меня поближе к себе. Лейтенант напрягся.

“Ты меня спас, но я уже мертвый,” - сказал раненый громко.

Я кивнул головой. Краем глаза заметил, что губы лейтенанта скривились в коротком ругательстве.

“Зачем ты сделал это?” - сказал душман.

Я выпрямился и пожал плечами. Он снова поманил меня к себе.

“Я Дуррани.”

“Кто?” - переспросил я.