— Да, как в сказке, — согласился Степанишин. — Ну ладно, я пойду проверю посты наблюдения. А то они, — Степанишин указал рукой в сторону сторожевика, — сейчас застопорились, а потом посмотрят, посмотрят, разжуют нашу липу и кинутся за нами вприпрыжку.
— Давай, — кивнул Джангильдин. — Дело к ночи идёт, сейчас нужно смотреть в оба, а то ещё подкрадутся в темноте.
На море спускалась ночь. Синие волны посерели, на гребнях вода отливала холодной сталью. Чайки садились на воду и издали казались окурками, выброшенными из урны. Ветер стихал.
Когда совсем стемнело и в море только были видны ходовые огни прилепившегося к хвосту красного каравана белогвардейского сторожевика, Миша наконец решил спуститься в каюту, где он обосновался вместе с Макарычем. Море парило. Воздух был насыщен тёплой влагой, словно баня паром. Мише даже показалось, что воздух пахнет не морскими водорослями, а обыкновенными берёзовыми вениками и земляничным мылом. Пот полз у него по спине, но ему не было жарко. Хотелось поплотнее запахнуть на себе кожанку, прижаться к чему-нибудь сухому и тёплому, закрыть глаза и уснуть. И чтобы не снилось это недоброе свинцовое море с чайками-окурками на волнах, с тревожно мигающими огнями белого сторожевого катера за кормой.
Он сел в каюте на узенький диванчик и, прислонившись к кожаной потёртой спинке, забылся тяжёлым сном. Ему снился новогодний бал в первой женской гимназии — высокая, под потолок, ёлка, блеск огней, кружащиеся в вальсе пары. Он даже различал звуки вальса — что-то из Штрауса. Но потом оркестр почему-то начал играть марш «Прощание славянки», вместо гимназисток в зале появились красноармейцы в пропотевших гимнастёрках. Они вошли строем, по четыре в ряд, а впереди вышагивал Джангильдин с морским биноклем на груди и маузером в правой руке. Он подошёл к ёлке, поднял маузер и выстрелил в потолок.
… Утром, прихлёбывая из котелка горячий, пахнущий машинным маслом и углём чай, Рябинин слушал неторопливый рассказ Макарыча.
— Ты, милок, проспишь когда-нибудь всё царство небесное. Хоть выстрел-то слыхал?
— Слышал, — вяло ответил Миша и откусил кусочек сахара. — А мне такой сон снился, Макарыч…
Степанишин, прижав к груди краюху хлеба, отрезал от неё аккуратный ломоть и подал его Мише.
— Ешь, соня. И это называется боец взвода разведки. Так всех белых можно проворонить.
— Какие уж тут белые… Я рано утречком встал, на палубу выскочил, а того сторожевика, что вчера к нам цеплялся, и след простыл.
— След простыл, да не весь. Перебежчик у нас. Понял?
— Откуда? — удивился Рябинин. — С неба?
— Нет, с воды. Понимаешь, какое дело… Сторожевик за нами часов до двух ночи плёлся. Мы уже привыкли к нему и даже внимания не обращали. Потом слышим: стреляют вдалеке раз, другой, третий. Потом из пулемёта кто-то полоснул. Ну, мы и решили: перепилась у белых команда и развлекается пальбой. А потом, где-то так минут через сорок, вдруг — чу, тарахтит что-то за бортом, движок вроде бы. Я, конечно, крикнул наблюдателям, чтобы зорче смотрели. А потом — бабах!
— Кто «бабах»?
— Да спужался один наш наблюдатель: увидел, что-то чёрное плывёт по воде, и пальнул без команды. Тут не весь народ опытный, обстрелянный. Пригляделся я — моторка, а в моторке человек, фонариком нам сигналы подаёт. Ну, застопорили мы машину, подняли его на борт, спросили, кто такой и откуда. Говорит, что сбежал от белых, потому как сочувствующий он мировой революции. Длиннющий такой парняга, нескладный. Ранили его, правда, маленько в руку. Даже не поймёшь кто-то ли белые, то ли мы. Но ничего страшного: в мякоть и навылет. Лежит сейчас в каюте, очухивается.
— А дальше что собирается делать? — вежливо поинтересовался Миша.
— К нам просится.
— Возьмёте?
— Видно будет. Мы его пока не щупали. Пусть отлежится — он крови много потерял, а потом уж поговорим по душам.
— Жаль, — вздохнул Миша.
— Чего жаль? — поднял брови Макарыч.
— Жаль, говорю, что он не представитель угнетённых народов Востока. Опять переводчик с персидского будет ходить без работы.
— Ах, ты вот про что! — хохотнул Степанишин. — Потерпи, Мишук, твоя работа вся впереди.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Из дневника Миши Рябинина. Форт-Александровск. Десант в пустыню
Очень трудно вести дневник. Записи делаю урывками карандашом в толстой книге со странной надписью «Учёт конского состава 7-й Уссурийской дивизии». Книгу эту вручил мне Макарыч ещё в Астрахани и наказал строго— настрого записывать всё самое интересное о нашем походе. Но наши интересы не всегда совпадают. Я прочитал ему несколько отрывков, на что Макарыч заметил, что «слог у меня ладный», но мало революционного пафоса. К тому же фигура самого Макарыча обрисована без должной почтительности перед его заслугами, что у несведущих потомков может вызвать неправильное представление о героях гражданской войны.
Я пообещал своему командиру стать ближе к фактам и к концу пути выковать из себя если не Нестора, то хотя бы Пимена. Пришлось объяснять, что летописец я, в общем, начинающий.