Экзамен. Дивертисмент

– Я… – сказала Клара, глядя на Андреса, склонившегося над столиком в глубине, на его худощавое тело, четко рисовавшееся на фоне дощатой стены, где вверху – поддельный (поддельный ли?) занавес, как в варьете, а рядом – дверь туалета, а на ней нарисована рука, указывающая направление, и все это в голубоватом мареве дыма и тумана, сочащегося в отверстие неработающей вытяжки. В бар вбежал мужчина и что-то сказал парню за стойкой. Когда он выбегал, наткнувшись по дороге на стул, бармен крикнул ему: «Погоди!» – но увидел, как тот выскочил в дверь, и тогда одним прыжком —

(«поистине, золотистый оцелот»)

перемахнул через стойку и стремглав помчался за ним следом.

– Кто же теперь принесет нам пиво? – посетовал репортер. – По-моему, официант не имеет права на такую самостоятельность, однако, кажется, все уже смылись. А пивные краны без присмотра? Представляю, что тут начнется, когда оживут насосы.

Хуан улыбнулся ему почти спокойно. «Хороший заключительный аккорд для сегодняшнего дня, – подумал он. – Каждый вечер мы видим, как люди расходятся по домам, с кем-то из них мы прощаемся, вешаем одежду в шкаф – и все это проделываем не задумываясь, без драматизма – завтра все начнется сначала. Но эти двое уже не придут сюда больше. Этот бар завтра для нас не откроется».

– Хотим маркополо, – сказала Стелла. – Наверное, красивое.

– Давай маркополо, – сказал репортер. – Разобьем, по крайней мере, монотонность, единственное, что осталось неразбитым.

– Боюсь, не вспомню, – сказал Хуан. – Дурацкое стихотворение, написано совсем в иные времена.

– Именно поэтому, – сказала Клара и легла щечкою ему на плечо. – Именно поэтому, Хуан.

– Ладно, ладно, сейчас, – пробормотал Хуан. – Я написал его, когда мне нравились слова, эта поэтическая игра. Иди сюда, Андрес, присоединись к публике. Тайфер вновь шествует по Гастингскому полю, но вместо песни о сражении дарит нам утреннюю серенаду или мадригал —

– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe[96]. Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому —

МАРКО ПОЛО вспоминает:

Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета —
вернулся караван, гремя цепями.

Но лунная тропа со мной, как прежде,

и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!

Твой край далекий, крохотный и строгий,

где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!

Твоих земель размытая граница —

в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.

А речь твоя – лишь те ее узнали,

кто облаков следил метаморфозы —
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.

Ворота выгнул времени избыток,

ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно —
к дверям бросаю имя, точно свиток.

Тринадцать лун в кровавом омовенье,

цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье![97]

– Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.

– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.

– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…

Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!

– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.

– Понятно, но они не хотят уезжать.

– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.

– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.

– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель —

– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.