Экзамен на зрелость

Но снисходительные улыбки пограничников убеждают меня, что я всё-таки ошибаюсь. На следующее утро я снова направляюсь по тропе в обход острова. Рядом со мной идёт Коваленко — чернобровый молчаливый солдат. Солнце всходит большим огненным шаром. Остывшая за ночь земля парит, источая нежный аромат разнотравья и молодого бамбука. За узким проливом на японской стороне чётко вырисовываются домишки рыбацкого посёлка. Тропа петляет у самой воды. Оборвётся в неглубоком овражке или выпрыгнет на пригорок и снова ровной лентой тянется вдоль берега. Часто попадаются высокие полутораметровые дувалы — земляные валы, которыми японцы загораживали овощные плантации от ветра. Дувалы поросли высоким пышным вейником и похожи на полуразрушенные средневековые крепости. Внимательно рассматриваю всё вокруг и пытаюсь угадать, в какой же стороне роща. Коваленко сворачивает с тропы и идёт разнотравьем по еле заметной стёжке. Впереди, на берегу небольшого ручья, замечаю несколько кустиков ольховника. Подходим ближе. Кустики аккуратно обкопаны, рядом врыта низенькая скамеечка и бочка с водой. Тоненькие гибкие стволы обмотаны снизу бинтами, видимо защищены от заячьих набегов. Маленькие гладкие листочки трепещут на ветру, словно приветствуют нас.

Коваленко подходит к кустикам и привычным движением садовника срезает ножом несколько засохших веток. Потом поворачивается ко мне.

— Вот наша Роща любви.

Сажусь на скамейку. Коваленко дымит самокруткой и палочкой рыхлит затвердевшую землю. Незаметно наблюдаю за ним. Лицо улыбающееся, довольное.

— У вас на родине есть сады, Геннадий? — спрашиваю я.

Он вздрагивает от неожиданности. Потом его лицо озаряется открытой приятной улыбкой. — У нас на Украине такие сады…

По тому, как увлечённо рассказывает солдат о вишнёвых садах на далёкой милой сердцу Украине, по тому, как любовно следят пограничники за маленькими кустиками у ручья, как оберегают их, я догадываюсь о многом.

Эти мужественные собранные люди, каждый день уходящие с оружием в руках надёжно охранять советскую границу, каждую минуту готовые преградить путь непрошеному гостю, люди, привыкшие смотреть опасности в глаза, оторванные от привычного ритма жизни, — не очерствели и не упали духом. С маленькими деревцами они связали свои светлые чувства и сокровенные мысли. Это и воспоминания о родных садах, и память встречи с любимой, и память о бессонной ночи после выпускного вечера, и первая радость самостоятельного труда, и светлая любовь к жизни.

(Окончание следует)

ПИСЬМА

Вечером разнеслась по заставе весть: к соседям пришла почта. Я ломал голову, кого послать.

В дверь постучали, и вошли двое: Кузнецов и Трунин. Прежде чем обратиться, помялись у двери, помолчали. Кузнецов смешно щурил голубые глаза, а Трунин теребил гимнастёрку. Наконец Кузнецов решился:

— Мы вот с Труниным завтра отдыхаем, а ребята переживают… письма… — он выпрямился и уже чётко, по-военному, закончил: — Разрешите нам пойти за почтой.

Когда улыбающиеся солдаты выходили из канцелярии, я посмотрел на хрупкую фигурку Трунина и вздохнул:

— Устанет наверняка мальчишка, а радуется. Пятьдесят километров по таким тропам да одним махом не каждому под силу.

— И вот они в пути. Дежурный «сидит на телефоне» и время от времени информирует заставу.

— Прошли мыс Неприступный. Подходят к «Любви».

— За час пятьдесят до Неприступного — отлично, — замечает скупой на похвалу старшина, а Ульянов не может удержаться от восклицания:

— Здорово идут!

Сквозь бревенчатые стены ясно слышу, кто-то надоедает дежурному:

— Опроси, как там Трунин себя чувствует. Спроси… А?

Выхожу на крыльцо. Душно. В небе — ни облачка. На раскалённых камнях, пожалуй, можно жарить яичницу. Море спокойное-спокойное. Только чуть колышется горизонт, и поэтому кажется, что соседний остров сдвигается куда-то вправо.

Стараюсь представить, где сейчас Кузнецов и Трунин. Миновали они сопку или только взбираются на неё?

Занятия надолго всех отрывают. Но нет-нет и оглянется кто-нибудь на виднеющийся вдали «Шпиль» — остроконечную серую скалу: не показались ли. Строго смотрю на солдат, а самому так и хочется сказать: «Рано ещё. Рано, Ульянов, потерпи».

Несколько раз появляются на крыльце дежурный Никитин и вездесущий повар, знаками пытаются что-то объяснить. Но разве можно понять, есть тебе письма или нет, когда повар показывает на себя и растопыривает всю пятерню. Ему-то хорошо.

Но вот занятия окончены. Теперь можно отойти подальше, сесть на траву, внимательно смотреть на гребень скалы.

Дежурный ясно сказал: всем, кто на заставе, письма есть.

Две фигурки вырастают на гребне. Сейчас они начнут спускаться.

— Ура! — выкрикивает Ульянов и прыгает, как мальчишка.

Сушилка полна весёлого гама. Один предлагает почитать совсем свежую «Вечёрку», другой радостно смеётся, кого-то заставляют плясать. Потом все расходятся, читают снова и снова.

Кузнецов протягивает мне два письма. У него утомлённый вид, но глаза весёлые, добрые.

— Устали? Как Трунин? — спрашиваю его.

— Душно было немного. А Трунин молодец, ни на шаг не отставал.