Экзамены

Первый куплет Сева пропел не очень уверенно, с отцом получалось куда лучше. Зато второй начинался словами, которые всегда волновали Севу:

От жары, от злого зноя
Гимнастерки на плечах повыгорали…

И он отчетливо представлял себе строй марширующих по пыльной дороге солдат — так отчетливо, что самому нестерпимо хотелось смочить засохшие губы водой.

Однако допеть песню до конца Севе не дали.

— Достаточно, — сказал Игорь Сергеевич, после второго куплета прервав игру.

— Шпингалет, ты теперь у нас Шаляпин, — сказал на ухо Севе рыжий второгодник Борисов. Его приятель Захаров добавил:

— Нет, пускай он будет Шпингаляпин!

Оба захохотали, так что Мария Сергеевна кинулась к ним и, грозно тряся головой, зашептала: «Ну-ка потише!»

Когда прослушивание закончилось, Игорь Сергеевич объявил:

— Поете все вы неплохо. Жаль только, что было маловато своих, пионерских песен. Ну да ладно, не об этом сейчас речь… На репетиции хора мы можем пригласить только двоих из вас. Галю Киричеву и еще мальчика, который пел по-татарски — как его? — повернув к Марии Сергеевне слепое лицо, спросил руководитель хора. Услышав подсказку, продолжал: — Да, вот Шамиля Зайнетдинова… У них как раз такие голоса, которые нам нужны.

* * *

В промежутках между дождями небо оставалось мутным, низким, воздух был влажным, и морось оседала на пальто, будто пыль — мельчайшими капельками. Проведешь пальцем по рукаву — останется темная полоса. Коричневые листья, налипшие на тротуар, были растерты подошвами прохожих, а в лужах листья набухали, покоробленные, свернувшиеся в трубки. Мальчишки суетились возле луж, пускали щепочки-кораблики, оснащенные бумажными парусами. Сева завидовал тем, у кого были резиновые сапоги: можно переходить вброд любую лужу. У него были старенькие ботинки со шнурками. Ноги сразу промокали, если вода поднималась выше рантов.

А у Гали Киричевой были красные резиновые сапоги, в которых смешно болтались ее тонкие ноги в синих колготках. Киричева жила в противоположной от Севиного дома стороне, но он шел следом за ней, отставая шагов на двадцать, чтобы Киричева его не заметила. Смотрел на ее нарядное оранжевое пальтишко, на вздрагивавшие на плечах белые банты и все думал: «Чего это я за Киричевой хожу?»

Если бы не маячило впереди яркое, как кленовый лист, пальтецо Киричевой, Сева обязательно остановился бы посмотреть, как рыскают в лужах подталкиваемые волнами от брошенных камней кораблики с бумажными парусами. И сам попытался бы утопить камешком какую-нибудь оперенную щепочку. Но вот шел за Киричевой, хотя в этом не было никакого смысла. Больше того, кто-нибудь из одноклассников мог обнаружить, что Федотов таскается за Киричевой, как нитка за иголкой. И тогда в классе ему просто житья не дадут, прежде всего рыжий верзила Борисов и его компания.

И все-таки Сева плелся следом за Киричевой, отставая из осторожности шагов на двадцать.

…Однажды Сева принес в школу свой альбом с рисунками акварелью. Перед уроком ботаники подсунул его Киричевой под локоть и шепнул:

— Только никому больше не показывай!

На следующей перемене Киричева вернула ему альбом. Стараясь не смотреть Севе в глаза, сообщила строгим голосом:

— Мне понравились рисунки. Ты человек способный… Но должен работать над собой.

Всякий раз, когда Севу хвалили, в приступе судорожной радости он как бы переставал ощущать самого себя, весь терялся в какой-то горячей волне. Но потом вспоминал, что обнаруживать свою радость нескромно, и вообще нескромно — принимать похвалы.

Сейчас Сева чувствовал, что от слов Киричевой он покраснел. Она, конечно, заметила и, должно быть, думает, будто ради похвалы он подсунул альбом. От этой мысли Сева покраснел еще больше. К тому же не одни они были в классе. Борисов, Захаров и Зайнетдинов давили в углу жирного Юрку Терехина, который не хотел угостить их своим завтраком — бутербродом с розовой, в несколько слоев, ветчиной. Теперь возня затихла, и Сева почувствовал, что все четверо смотрят на него и Киричеву.

— Ну, ладно, — неожиданным для самого себя пренебрежительным тоном произнес Сева. — Это я так показал, между прочим. Чтобы ты не очень задавалась.

— А я и не задаюсь! — Киричева удивленно приподняла остренькие плечи. — Чего мне задаваться?

— А кто говорил: «Мазурку Шопена играю… Учительница музыки приходит…» Сева старался передразнить интонацию Киричевой. — И в хор тебя пригласили!

— Ну и что? — уже с обидой спросила девочка.

— Ну и ничего… — Сева сначала отступил от Киричевой, потом и вовсе от нее отвернулся.

— Смешной ты человек, Федотов, — огорченно сказала Киричева и пошла к выходу.

А Сева направился к Зайнетдинову, который сидел на крышке последней парты и доедал ломтик отнятой у Терехина ветчины.