Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий

Судьба в «Розах» – полет; но это еще далеко не та «закинутая в вечность спираль», по которой судьбы людей, произрастающие из мирового уродства, будут в него же и отправляться. Мир в «Розах», «печальный и прекрасный», еще только «увяданьем тронут». Он мало напоминает «сладковатый тлен – дыхание мирового уродства» из «Распада атома». Вряд ли стоит спорить с тем, что в лирике Г. Иванова есть деструктивные элементы, деморализующий голос. Но негативно ли это – если художник расслышал его в звенящем эфире мирового торжества и мирового уродства и сумел воплотить в своих стихах? А судьба для Г. Иванова – это миг, каждый миг. В каждом миге – жизнь и смерть, рождение и умирание, а, значит, настоящее и вечность: Летит зеленая звезда / Сквозь тишину… Вот только смысл мига, пока еще светлого на этой / Злой и грустной земле, – бессмысленность: «Кому это надо – «Никому». Заявка принципиально нова, и не только для «Роз», но и для всей поэзии Г. Иванова. Это еще одна открывшаяся ему в «Розах» ступень познания.

Экзистенциальная ступень из «Роз» – и свобода, в которую закинута спираль абсурда. Но когда фон свободы – ни России, ни мира, ни любви, ни обид, то, действительно, свободное (полный синоним «ледяного») сердце летит – по синему (полный синоним «холодного») царству эфира. Поистине и ивановский человек обречен быть свободным… с этого мгновения навсегда:

…никто нам не поможет
И не надо помогать.

Все сборники Г. Иванов строит по одной модели ретроспективного углубления: начинаются они с новых стихов, затем размещаются произведения прежних лет. В сюжете «Роз», как и в «Садах», осуществляется возвращение в прошлое. Прошлое более конкретно, чем основное пространство «Роз», более «эмблематично» с точки зрения образности («Прислушайся к дальнему пению…», «Как грустно и все же как хочется жить…», «Тихо гаснул этот день. Едва…»). В нем ощутимы отзвуки экзотического романтизма первого периода. Стихи этого ряда вне экзистенциального контекста «Роз» воспринимались бы как хорошие трагические стихотворения («Янтарный день на берегу Невы…»). В контексте «Роз» выявляются иные ценности: когда у поэта нет сверхнапряжения в овладении последней экзистенциальной сутью, стихи ослабляются, становятся добротными, описательными, страдающими («Грустно, друг. Все слаще, все нежнее…»), но не философскими. Они и воспринимаются как прошлое из «Садов», как память, как клише («другая дама», «другой влюбленный», – прямое отражение основной темы «Садов»), а иногда звучат как мелодраматические (Синеватое облако / Холодок у виска / Синеватое облако / И еще облака…).

Но зато на фоне клише из прошлого особенно перспективен новый виток в эмоциональном рисунке и сюжете цикла. Возникает стена между нестерпимым сияньем… во мне… и тем, как глядят соседи по трамваю / Странными глазами на меня. С одной стороны, «обреченность быть свободным», с другой, едва ли не впервые у Г. Иванова упоминание о непонятости миром. Более «универсальное» – всечеловеческое – непонимание откроется в «Дневнике»: Что связывает нас?/Взаимное непониманье. В «Розах» же непонимание более традиционное: вечный конфликт поэта и мира. Впервые в поэзию Г. Иванова входит не просто Я, но Я поэта. Эта тема организует финал «Роз». Отсюда два образных ряда: флер внешней жизни («Утро было как утро…»,) и Пушкин с его смутной чудной музыкой, / Слышной только ему. Вечное противостояние мира и души, человека и «всех»; бесплодность поиска родной души на земле; слияние душ и сердец на границе миров, куда луч сердца скользит, чтобы скреститься там с лучом другим….

Так рождается заключительный мотив и образ «Сквозь…» (от «сквозь свинцовый мрак» до «Сквозь розы и ночь, снега и весну…»). В прологе обозначено некое кольцо (и антитеза): счастье земной любви – музыка «мирового торжества». Финал подчеркнуто открыт в смерть, в вечность, в «мрак», «ко дну»… Мотив «сквозь» устраняет последнюю точку трагедии: в свой «конечный» полет сердце летит «сквозь» все «мне в мире дорогое». Но «сквозь…» – не только меты прощания; это энергия и целеустремленность полета «со страшной скоростью тьмы». «Розы» открываются в «Распад атома»: из полета сквозь «мировое торжество» в полет сквозь «мировое уродство». Но на взлете самого Г. Иванова 1930-х годов есть еще «Отплытие на остров Цитеру» (1937) – контрапункт всех тенденций и парадигм эволюции зрелого Г. Иванова.