Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий

Мамлеев и рассказывает, «что было дальше» с тем существом, которое металось по кафкинской «Норе». У Мамлеева – «он жил в дыре. И звали его женским именем – Кэрол». Сам о себе Кэрол «думал… в среднем роде». И вот однажды оно сказало: «Хватит, больше не могу», – и вышло из своей дыры-норы «на улицу, на свободу. Но тогда черная нью-йоркская ночь стала душить его». И происходит распыление плоти (Бердяев), распад атома (Г. Иванов) – «наступил настоящий конец» (Ю. Мамлеев): «Похоронили его Бог знает где». Мамлеевская «последняя точка» прибавила принципиально новое к воспринятому от Кафки сюжету, – увела историю об одном из «оно» в «иномирие» грядущих веков («Кэрол не понимал, кто он такой и что сейчас на самом деле: двадцатый век или двадцать третий»). Но не только в третье тысячелетие устремилась кафкинская история двумя абзацами мамлеевской прозы, но и в «миры нисхождения» (не восхождения ли?):

Но в могиле к Кэролу вдруг вернулась память, потом вернулось сознание (одно тело, увы, не вернулось: оно быстро гнило от присутствия других трупов в этой братской могиле для бедных).

И Кэрол, лежа в могиле, мысленно и пышно хохотал. Он вспомнил имя, свою мать и отца, он знал теперь, где находится (а именно в могиле) и что над ним раскинулся великий город.

Но Кэрол хохотал и оттого, что понял: он погиб навсегда, и скоро его сознание трансформируется так же, как трансформировалось его тело.

Предполагал ли Кафка из своих провиденциальных иномирий начала века, что в конце столетия именно так допишется путь его героя, что финалы его незавершенно-законченных романов, ставившие преграды невменяемой логике, в мамлеевском варианте не смогут остановить логику уже «минус-вменяемую»:

…Ивана тянуло куда-то вперед, на действие, в бесконечность. Да и измотали его ум эти животные….Поэтому Ваня решил их съесть. Утром растопил сало на огромной еще свадебной сковороде. И поплелся в сарай, к бестиям.

Сначала, встав на колени, удавил руками кошечку, причитая о высшем. Пса заколол ножницами. И в мешке отнес трупы на сковородку. Ел в углу, облизываясь от дальнего, начинающегося с внутренних небес, хохота. Поглощая противное, в шерсти мясо, вспоминал кровию о своей голубоглазой, разумной корове, вознесшейся к Господу.

Пережевывая кошачье мясо, думал, что поглощает Грядущее.

Много, много у него на уме бурь было. А когда съел, вышел из избы, вперед, на красное солнышко, и…

Экзистенциальная литература перестала щадить читателя, начиная с Л. Толстого 1880-х годов. Не особо скромничал в описании «последней» правды мора крыс и людей Камю. Не отказывался вызвать эффект «тошноты» не только у героя, но и у читателя Сартр, Г. Иванов интересовался у Г. Гуля, вызвал ли подобный эффект искренностью «Распада атома». И все же в этих произведениях преобладали их художественные достоинства.

Ю. Мамлеев не щадит читателя. Он как бы провоцирует отвращение к тому, о чем пишет; и это отвращение перекрывает художественные качества его прозы.

Интертекстуальность и цитатность Мамлеева характерна и в отношении его собственного творчества. Писатель включает отдельные элементы своих прежних произведений в структуру последующих. Таковыми могут оказаться и фраза, и мотив, и сюжет, и целое произведение. Писатель как будто пробует действие контекста на включаемую цитату и добивается ожидаемого им самим результата: не только цитируемое открывается новыми смыслами, но и адаптирующий контекст, вследствие монтажа, открывается в сопоставлении с его первоэлементом принципиально новым и абсолютно оригинальным содержанием.