Ель с золотой вершиной

Вася покосился на деда. Как ни странно, тот стоял спокойно. Скрестил руки на груди. Лицо его почти ничего не выражало, только глаза опять зажглись зелеными огоньками.

А вот выражения пьяных харь понемногу начали меняться. Сначала на них появилось недоумение. Потом беспокойство. И наконец – настоящий ужас.

– Пацаны, это чо…

– Это…

– Аааааа!

Дикий крик смертельного ужаса, наверное, напугал гулявших у лесопарка старушек. А может, и не напугал – жительницы окраин привычны и не к такому.

Один из пьяниц, жутко вопя, вскочил и кинулся наутек. За ним, не разбирая дороги, ломанулась вся компания. Через несколько секунд на поляне у костра не осталось никого, кроме по-прежнему невозмутимого деда и обалдевшего Васи.

– Дедушка, чего они? – повернулся Вася к деду. – Ломанулись от вас, как от медведя!

– Медведем им показался, – пожал плечами дед. – Бывает. Дело-то нехитрое.

Он, поморщившись, посмотрел на костер из солярки, плюнул в него – и огонь тут же погас. Даже дым перестал идти из обгорелых поленьев.

Вонь от солярки понемногу рассеивалась в вечернем апрельском воздухе.

…С обхода Вася с дедом возвращались уже по темноте. Войдя в сени, Вася с удивлением увидел, что одежда его, похоже, и правда высохла. А он уже готовился ехать в мокром. Не ночевать же у деда.

Рюкзак с курами так и лежал у крыльца. Правда, вони от него Вася не почувствовал. Он открыл рюкзак и понял, что тот тоже постиран, а все куры заботливо упакованы в несколько слоев пакетов и фольги. Да еще и переложены от запаха полынью.

Вася посмотрел приложение в телефоне – следующая электричка отходила через двадцать минут. А ему непременно нужно было попасть на биостанцию хотя бы к утру. Поэтому от новой порции дедова чая пришлось отказаться.

– Спасибо вам, дедушка! – от души поблагодарил он хозяина, уже стоя в воротах. – Уж не знаю, чем заслужил…

– Служба у нас такая, – пожал плечами дед. – Как и раньше заведено было, в лесах-то. Придет если кто, постучится, в ножки поклонится да попросит вежливо – тому помочь надо. Редко только теперь заходят, порядок позабыли…

– Как бы мне вас отблагодарить, а?

– Благодарность твоя известная, – грустно вздохнул дед. – Сам лесовик, в лесу промышляешь – так передай от меня привет Матушке Медовой.

– Да я и не знаю ее.

– Зато она тебя знает, – усмехнулся дед. – Матушка Медовая, всем зверям мать, всему лесу – Хозяйка. Если б не она, давно б я отсюда ушел – еще когда лес мой вырубили… Да только она говорит: оставайся, хозяин. Ежели не ты – как без тебя тут березы да сосны, цветы да соловьи жить станут? Да и люди про лес совсем позабудут. Выходит, и городу леший нужен. Так с тех пор и живу тут, скриплю. Собачку даже новую брать не стал, с тех пор как старая померла. Лет пятьдесят уж тому, на ваш если счет. Собачкин-то голос слышал? Так это она и есть, старая-то собачка… Ну, бывай. Заходи, если что.

Ворота захлопнулись. В замке повернулся ключ.

Где-то за панельными домами глухо прогудела электричка.

Мирские родители

Огромный котел посреди поляны источал ароматный пар. Седобородый дед в неподпоясанной белой рубахе, в холщовых портах, осторожно раздвинул молодые елочки, прошлепал босиком по мягкому мху и траве (не помять бы первые ландыши!), склонился над котлом, принюхался. И весело заорал в ельник:

– Мать! Ты глянь, чего нам внуки-то приготовили! Чем уважили! Это ж хвасоля! С грудинкой жареной! Да с этим, как его… красное… баре-то в Питере жрут которое…

– Вот разорался старый, – добродушно поварчивая, поправляя белый платок, из ельника вышла старушка в просторном холщовом платье – так же, как дед, без пояса и босиком. – Хвасоли он не едал. Гляди-ко – пташку малую как напугал!

Она кивнула на молодую рябинку, едва зацветшую, в ветвях которой прыгал зяблик. От дедова крика зяблик было притих, но тут снова встрепенулся и пустил громкую трель. Потом перелетел на соседнюю елочку и снова защебетал – будто хотел окружить всю поляну кольцом из песен.

– А красное то – томатом зовется, иначе яблоком полюбовным… Не наша еда – ну, да молодым виднее теперь, чем стариков-то кормить.

– Во, – поднял дед указательный палец, – яблоко полюбовное! Любят нас, значит. Помнят. Уважают.

Он ловко выдернул из-за пазухи деревянную ложку на веревочке и собирался было запустить ее в варево – но кинул взгляд под корни большой сосны. И снова весело заорал:

– Ты глянь, и кувшин приготовили! А в кувшине-то… – он запустил палец в дымящийся сосуд, облизал, – в кувшине-то вино заморское! Да горячее! Да с травками душистыми! Ух, разуважили внуки старого деда! Давненько такого от них не видали, давне-енько…

Дед обеими руками схватил кувшин и хотел было порядочно из него отхлебнуть – да его одернула старушка.

– Ты бы, отец, людей подождал, – сказала она, устраиваясь поудобнее на огромном стволе поваленной ели. – Люди-то подходить начнут – скажут, мол, чего это дед Степан с бабкой Марьей поперед всех уж и ложки запускают, и из кувшина хлещут? Нехорошо так-то. Не для нас одних, чай, внуки старались.

Она снова поправила платок и, оглянувшись по сторонам, понизила голос: