Ель с золотой вершиной

Солнечный лосенок наклонился к россыпи мать-и-мачехи у корней древнего елового пня, шумно втянул воздух, фыркнул. Цветы пахли Небесной Лосихой, что скачет по небу каждую ночь. Пахли матерью. Может быть, это ее ночные следы? Или капли ее молока? Лосенок не знал. Он был дневным существом, и каждый вечер после заката возвращался на небо, чтобы заснуть до утра среди материнских звезд, будто в утробе. А с первыми рассветными лучами – вновь пуститься вскачь по городским крышам, трамвайным рельсам, по скверам и паркам, по хрустальным мартовским лужам, выбивая копытами солнечные искры.

Лосенок иногда жалел, что не родился обычным лосем и не может, как они, бродить по торфяным болотам, дышать влажными мхами, хрупать первые майские ландыши и строчки. А когда у него вырастут настоящие рога, он сражался бы с волками и даже медведями! На солнечных лосей ведь никто не нападает. А иногда так хочется подраться.

Ничего, говорила мама. Зато обычные лоси могут жить только в лесу. А ты – где угодно. Даже в самом большом городе. И с крыши самого высокого здания – видеть весь мир, далеко-далеко. Ведь если не ты – кто же тогда в городах будет лосем?

Прошлой осенью у него отросли первые рога. Еще не настоящие, а шильца. Два острых прямых отростка. Рога смешно торчали из головы почти всю зиму, и лосенок очень их стеснялся. Но и гордился – раз есть шильца, будут и настоящие рога. Широкие, лопатой, со многими отростками. А пока – шильца означают, что он уже не детеныш. Почти совсем взрослый. И ему можно доверить что-то серьезное.

Вот как сегодня.

Лосенок мотнул горбоносой головой, оттолкнулся копытами – и поскакал ввысь по золотым рассветным лучам. Город еще спал в розоватой утренней дымке, лишь редкие машины сверкали стеклами на мокром шоссе, да первые проснувшиеся дворники сгребали на обочины последние остатки серых мартовских сугробов.

Лосенок приземлился на балконе третьего этажа панельной многоэтажки, нетерпеливо топнул копытом. Девочка уже ждала его – осторожно выскользнула на балкон, накинув на плечи знакомую красную куртку. В руках у нее был все тот же продолговатый черный чехол, похожий то ли на рыбу, то ли на лодку.

– Быстро ты, – прошептала девочка, взбираясь на спину лосенку. – Это хорошо. У мамы будильник на семь поставлен. А в школу мне к восьми. Успеем. Тут ведь недалеко.

Лосенок качнул головой, раздувая широкие ноздри – сказать ей про цветы? А, успеется… Оттолкнулся от перил – и вот они уже вдвоем поскакали над утренним городом. Девочка обнимала лосенка за мохнатую шею теплыми руками, и от нее пахло талой весенней водой, березовым соком и свежим хлебом. И теперь еще немного медом – лосенок впервые почувствовал этот запах прошлой осенью. Тогда же, когда у него самого отросли те смешные шильца.

С подоконников и карнизов их провожали удивленным курлыканьем толстые голуби. А на березах и липах, еще совсем голых, заливались весенней капелью синички. Пушистая рыжая собачка весело залаяла вслед из приоткрытого окна лоджии.

Откуда-то сверху послышался тихий свист – чьи-то сильные крылья рассекали воздух. Свист был совсем негромким, но лосенок услышал. И девочка услышала тоже.

Прямо над их головами, устремленный на север, летел серый клин.

– Кто это? – вскинула девочка рыжую голову. – Гуси?

– Тебе лучше знать, – фыркнул лосенок. – Ты из яйца родилась.

– Какого еще яйца, – засмеялась девочка. – В роддоме я родилась, как все.

– А мне мама говорила, – упрямо повторил лосенок, – что все Крылатые хозяйки рождаются из яйца. Значит, и ты тоже.

– Какая уж там Хозяйка, – вздохнула девочка. – Так, птенчик пока. Мне до Хозяйки еще расти и расти. И крыльев, как видишь, у меня нет. На тебе вот катаюсь. Эксплуатирую.

– Эсла…чего?

– Ничего, – фыркнула девочка и уткнулась веснушчатым носом в рыжую шерсть. – Скачи давай, а то не успеем.

Они опустились на землю к парке – вернее, в речном овраге, превращенном в парк. С обеих сторон его гудело шоссе, по которому даже в этот ранний час громыхали фуры – но стоило лосенку с девочкой на спине проскакать вниз по гулкой деревянной лестнице с широкими площадками, как городской шум смолк, остался где-то наверху. Рычание и грохот тяжелых машин отсюда, со дна оврага, казались негромким гудением пчел – хотя именно пчел никак нельзя было ожидать здесь сейчас.

В овраге еще царила зима. Неглубокая черная речка – ее так и звали, Черной –не замерзла, согретая со всех сторон подземными теплотрассами, но и проснувшейся ее назвать не получалось. Она сонно катила темные воды, будто в оцепенении, и казалось, что там, на дне, тихо колышутся вместе с водорослями застывшие рыбы – не мертвые и не живые. Ивы и клены по берегам тоже стояли черные и застывшие среди толстых сугробов, будто вырезанные из камня или бумаги. Даже синички не пели здесь, не прыгали по ветвям. Только одуревшая от весны ворона плюхнусь было на вершину клена, распахнула клюв, ошалело каркнула: «Каа…» Но поперхнулась на полукрике, будто подавилась – и тут же, сорвавшись с ветки, торопливо полетела прочь. Лосенку даже показалось, что ворона оглядывается.