Эльдорадо. Золото и кокаин

Второй вариант был честнее — деньги можно было заработать. Впрочем, сделать это было не так просто. Молодой дворянин не может торговать, как купец, или пасти овец, как крестьянин, или продавать индульгенции, как монах. Были, впрочем, места, где молодых идальго принимали с распростертыми объятиями. В каждом испанском порту имелись специальные вербовочные конторы, где иссеченные шрамами ветераны с поэтическим красноречием расхваливали судьбу наемника и готовы были вручить тебе увесистый мешочек с монетами в обмен на согласие сражаться под знаменами того или иного кондотьера. Бесконечные итальянские войны жадно требовали все новых и новых солдат и офицеров, особенно тех, кого не нужно учить обращению со шпагой, конем и аркебузой. Но карьера наемника меня не привлекала — хотя бы потому, что я собирался в скором времени жениться на Лауре и, уже в качестве зятя главного судьи, возобновить обучение на юридическом факультете университета.

Воспоминания о годах, проведенных за изучением права в Саламанке, подсказали мне достойный выход из положения. Хотя диплома правоведа я так и не получил, но все же достаточно поднаторел в юриспруденции, чтобы давать дельные советы людям, толпящимся в приемной суда. Разумеется, самым разумным советом было бы держаться от судов подальше, но раз уж люди решились искать справедливости у королевской юстиции, отговаривать их от этого — занятие бесполезное. А помочь правильно составить исковое заявление, жалобу или апелляцию я мог с пользой для клиента и с выгодой для себя. Серебряный реал за грамотно составленную бумагу — в два раза дешевле, чем берут стряпчие в конторах, — и еще пару монет за квалифицированную юридическую помощь. По-моему, совсем недорого. Достаточно помочь трем-четырем бедолагам, и я обеспечу себя обедами и ужинами в «Перце и соли» до конца недели. Да и Мавр будет питаться не пожухлым сеном, а отборным овсом.

Разумеется, дело было сопряжено с небольшим риском — стряпчие, почуяв конкурента, могли пожаловаться городской страже, — но я не собирался заниматься этим ремеслом долго. Куда более неприятной виделась мне перспектива попасться на глаза судье Гусману — он вряд ли одобрил бы перевоплощение своего будущего зятя в уличного летрадо . Но, поразмыслив как следует, я решил, что главный судья Саламанки вряд ли часто появляется в приемной, постоянно заполненной надоедливыми просителями и истцами.

Решив, таким образом, стоявшую передо мной задачу, я повалялся еще немного на траве, затем с удовольствием искупался в речке и, радуясь приятной вечерней прохладе, направился обратно в город.

Когда я миновал городские ворота, Саламанку уже окутала бархатная майская ночь. В узких, как ущелья, улочках царил почти абсолютный мрак. Лишь изредка в окнах второго и третьего этажей сквозь щели деревянных ставен пробивался слабый желтый свет; то были зажиточные дома, владельцы которых могли позволить себе целые люстры восковых свечей. Я пробирался едва ли не на ощупь, стараясь не приближаться к середине улицы — там были проложены канавы, предназначенные для стока дождевой воды. Увы, помимо дождей, которые в Саламанке выпадают нечасто, эти канавы наполняли всевозможные нечистоты, пропитывавшие ночной воздух непередаваемым зловонием. В темноте ничего не стоило оступиться и угодить в такую канаву; они были недостаточно глубокими, чтобы в них утонуть, но перепачкаться с ног до головы в их содержимом было вовсе не трудно.

Я прожил в Саламанке два года и в совершенстве овладел искусством пробираться по ее ночным улицам, минуя эти отвратительные ловушки. Поэтому к дому сеньоры Анхелы на улице Сан-Себастьян я подошел таким же чистым и свежим, каким покинул живописный речной берег.

Со стороны дом выглядел мрачным и нежилым, но это ничего не означало — просто старая карга экономила даже на свечных огарках. Я взялся за тяжелое бронзовое кольцо, украшавшее массивную дубовую дверь, и трижды ударил им о медную пластину.

Минуту было тихо, затем я услышал шаркающие шаги и знакомый голос подслеповатой служанки Тересы прошамкал:

— Хто это к нам в такую пору пожаловал?

— Открывай, тетушка, — велел я, — это Диего Гарсия де Алькорон.

Тереса загремела засовами. Старая Анхела всегда запирается на десять замков, как будто в ее доме есть что красть. На самом деле все свои сбережения она хранит в монастыре Святого Михаила, настоятельница которого приходится ей дальней родственницей, так что воры могут поживиться разве что поеденными молью нарядами, вышедшими из моды еще в годы правления короля Фердинанда.

— Ах, молодой господин, — воскликнула она, поднеся плошку со свечой почти к кончику моего носа, — что же вы так поздно?

Этот вопрос не требовал ответа. Даже если я возвращался в дом на улице Сан-Себастьян с первыми лучами солнца, Тереса неизменно беспокоилась, отчего я пришел так поздно.

Я улыбнулся доброй старушке и прошел через темный, пахнущий мышами зал к лестнице, ведущей на второй этаж. Тереса, шурша юбками, направилась куда-то в дальние комнаты — видимо, сообщить хозяйке о моем приезде.