Эльдорадо

Он покосился на дверь родительской спальни, где долгие годы, оставшись вдовой, среди старомодных вещей и безделушек обреталась его матушка в облаках Красной Москвы. Отец умер, когда братья были студентами последнего курса. Большую квартиру на Фрунзенской, окнами на колесо обозрения, полученную отцом еще в пятидесятые, разменяли: Славик с матерью отправился в трехкомнатную на Войковскую, а Саша в крохотную двухкомнатную, но на Малую Грузинскую. Он редко теперь бывал на даче, так, летом иногда приезжал с компанией на шашлыки. Мать в таких случаях из своей комнаты не появлялась, не хотела мешать молодежи. К старости она вспомнила о своей польско-литовской крови, если выходила из комнаты, то в перчатках и шляпке, в туфлях на каблуке, для которых имелись специальные накаблучные галоши фирмы Красный богатырь.

Саша размяк, забыл — зачем приехал. В нише черного буфета лежала забытая книга. Это оказался Справочник пчеловода, заложенный отрывком странички из отрывного календаря. Раскрыл, прочел в местностях со сравнительно поздним взятком с целью предупреждения роения и повышения медосбора можно формировать отводок на плодных маток… Прочел и календарный отрывок. На одной стороне была изображена компания аборигенов, один из которых сидел спиной и держал на коленях баян. И подпись Агитбригада. Амур. На другой уцелели две последние строки стихотворения Д. Кугульдинова, переведенные с калмыкского:

Грядущее свое читают ясно…
Смотри, как люди на земле сильны!

И здесь же, внизу, под названием Некоторые русские имена, перечень: Аглая, Агнесса, Адриан, Аким, Аксинья, Александр, Алевтина, Анатолий, Ангелина, Ариадна… И в этом советский календарь врал — имена были преимущественно иностранные.

К старости отец сделался фантазером и мечтал о побеге. Когда он поменял Победу на Волгу, а на дачу провели магистральный газ, он понял, наверное, что это — его предел, выше начальника треста он уже не поднимется. Теперь он любил говорить о том, как выйдет на пенсию и купит ульи на Алтае. И станет жить на пасеке. Как Рудый Панько, острил Саша, но отец Гоголя не читал. И до пенсии не дожил. Разговоры эти велись на шутливой ноте, но вот ведь, оказывается, и Справочик пчеловода в доме имелся. Не Слава же его читал. Тот читал про Рузвельта и Гопкинса, воспоминания Кони и Витте, Клаузевица О войне или листал яркую энциклопедию мира на португальском языке. Он был чудак и тоже мечтатель, и Саша подумал, что он все-таки любил своего нелюбимого брата, и теперь и его ему тоже не хватает.

Он поднялся на ноги, скинул плащ и решил, что поднимется к Славке на верхотуру, как говорила когда-то мать. По шаткой лестнице о двух пролетах он полз, хватаясь руками за стылые трубы отопления, едва протискиваясь: не смотря на теннис, после рождения Вареньки он раздобрел.

В мансарде было чисто и светло, стены отделаны палевого цвета фанерой. Аккуратно заправлена кровать, стоявшая в углу, наверху лежало светло-коричневое верблюжье одеяло. Саша прикинул, что одеяло неплохо бы забрать, но пусть это сделает Ляля. В прошлый свой набег она уже слямзила кисейное покрывало с материнской кровати, кузнецовскую супницу от перебитого наполовину сервиза на двенадцать персон и бабушкин фанерный сундук, который не желал выходить в дверь, предпочтя полет из окна на неопрятную клумбу флоксов-долгожителей. Когда Саша поднимал этот самый сундук на высоту подоконника, у него прихватило спину, но Ляле он об этом не сказал. Как и не сказал, боясь показаться молодой жене сентиментальным, о том, насколько ему больно видеть это разорение родительского гнезда. Особенно неприятно было, когда Ляля, вдруг нырнув, извлекла из-под материнской кровати большую черного дерматина коробку с застежкой, открыла и брезгливо, двумя пальцами стала вынимать слежавшиеся шляпки: розовую парусиновую летнюю, темно-синюю с искусственными перьями, соломенную зеленую, — и два пера страуса по одиночке.

— Ваша матушка было модницей, — сказала Ляля с идиотской высокомерной иронией.

Впервые за их совместную жизнь ему захотелось ее ударить.