Элеанор Олифант в полном порядке

Мамочка всегда называла меня страшной, уродливой, мерзкой. С самого раннего возраста, даже еще до того, как я приобрела шрамы. Поэтому я была рада, что предстоят перемены. Взволнована. Я – чистый холст.

Вечером, моя поврежденные руки, я посмотрела на себя в зеркало над раковиной. Вот я, Элеанор Олифант: длинные, прямые каштановые волосы до пояса, бледная кожа, лицо, изрезанное письменами огня. Слишком маленький нос и слишком большие глаза. Уши: ничего особенного. Примерно среднего роста и такого же среднего веса. Я изо всех сил стремлюсь во всем быть средней. Слишком уж часто на меня обращали внимание. Пожалуйста, проходите, здесь нет ничего интересного.

В зеркало, как правило, я гляжусь нечасто. Но шрамы тут абсолютно ни при чем. Дело в тревожащем меня наборе генов, который смотрит на меня оттуда. Я вижу слишком много мамочкиных черт. В своем лице я не могу разглядеть ничего от отца, потому что никогда его не видела, и, насколько мне известно, фотографий его не существует. Мамочка почти никогда о нем не упоминала, а в тех редких случаях, когда все же приходилось, называла не иначе как «донором гамет». После того как я нашла значение этого слова в «Новом кратком Оксфордском словаре английского языка» (от греческого γαμέτης, то есть «муж», – может, это юношеское этимологическое приключение стало той искрой, которая воспламенила во мне любовь к классической филологии?), я в течение многих лет размышляла об этом странном стечении обстоятельств. Даже в столь нежном возрасте мне было понятно, что искусственное зачатие представляет собой антитезу необдуманной, спонтанной, незапланированной беременности, и что принять подобное тщательно взвешенное решение может только серьезная женщина, самоотверженно стремящаяся стать матерью. Опираясь на факты и мой собственный опыт, я просто не могла поверить, что мамочка относилась к их категории, что ей до такой степени хотелось ребенка. И, как выяснилось позже, была права.

В конечном итоге я набралась храбрости и напрямую потребовала рассказать об обстоятельствах моего создания и дать исчерпывающую информацию об этом мифическом доноре сперматозоидов, моем отце. Как и любой другой ребенок на моем месте – а если учесть мои обстоятельства, может, даже больше, – в своем воображении я уже наделила моего отсутствующего родителя определенной внешностью и характером. Мама хохотала до упаду.

– Донор? – переспросила она. – Я что, в самом деле так сказала? Радость моя, это же просто метафора!

Еще одно слово, которое мне потом пришлось смотреть в словаре.

– Я просто хотела пощадить твои чувства. В некотором роде это донорство было… вынужденным, скажем так. У меня в этом деле не было выбора. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я ответила, что да, но я лукавила.

– А где он живет, мамочка? – спросила я, чувствуя прилив смелости. – Как выглядит, чем занимается?

– Как он выглядел, я не помню, – пренебрежительно ответила она скучающим тоном, – но от него исходил запах амбиций и сыра «Рокфор», если это тебе о чем-то говорит.

Мое лицо, по всей видимости, приняло озадаченное выражение, потому что она нагнулась ко мне и оскалила зубы.

– Подобно этому плесневому сыру, дорогуша, он вонял тухлятиной.

Она на несколько мгновений умолкла и вновь обрела привычное хладнокровие.

– Мне неизвестно, Элеанор, жив он или мертв. Если жив, то наверняка сколотил приличное состояние за счет сомнительных, безнравственных средств. А если мертв – на что я очень надеюсь, – то точно томится в седьмом круге ада и варится в реке из кипящей крови и огня под язвительные смешки кентавров.

В этот момент я поняла, что спрашивать, не осталось ли у нее фотографий, видимо, не стоит.

4

Вечер среды. Мамочкино время. Как бы я ни хотела обратного, ей, в конечном счете, всегда удавалось до меня добраться. Я со вздохом выключила радио, понимая, что теперь придется дожидаться воскресного выпуска, чтобы узнать, удачно ли созрел яблочный сидр Эдди Гранди. Меня пронзила вспышка отчаянного оптимизма. А если бы мне не нужно было с ней говорить? Если бы я заговорила с кем-нибудь еще, с кем угодно?

– Привет? – сказала я.

– Привет, золотце, это я. Какова погодка-то, а?

В том, что мою мать поместили в специальное учреждение, ничего удивительного нет: любой согласится, что с учетом характера совершенного ею преступления это было неизбежно. Но она зашла слишком, чересчур далеко, подражая интонациям и жаргону тех мест, где ее держали в заключении. Я предполагала, что это помогает ей ладить с ее сокамерниками, а возможно, и с персоналом. А может, она просто так развлекалась. Мамочка без труда копирует любой акцент, но она и вообще разносторонне одаренная женщина.

Я приготовилась к этому разговору и была начеку – в общении с ней без этого не обойтись. Она серьезный противник. Вполне возможно, что с моей стороны это было безрассудством, но я все же сделала первый шаг:

– Знаешь, мамочка, после нашего разговора прошла только неделя, но она показалась мне вечностью. У меня была куча работы, и я…