Элеанор Олифант в полном порядке

К этой композиции был прислонен конверт, который я медленно распечатала. Внутри оказалась открытка, на лицевой стороне которой красовалась поразительная фотография рыжей белки, жующей лесной орех. На внутренней стороне кто-то (судя по детским каракулям, Бернадетта) написал: «С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, ЭЛЕАНОР!» Вокруг с обеих сторон все было испещрено подписями и словами «Всего наилучшего» или «С любовью». Меня это совершенно ошеломило. С любовью! Всего наилучшего! Я не знала, что и думать.

Все так же размышляя о происходящем, я включила компьютер. Почтовый ящик был забит таким количеством нуждавшихся в ответе писем, что мне пришлось заняться только сегодняшними, а остальные просто удалить. Если в письме действительно что-то важное, те, кто его прислал, наверняка свяжутся со мной еще раз. Последнее послание, отправленное лишь десять минут назад, пришло от Рэймонда. В теме стояло: «ПРОЧТИ МЕНЯ!!»

Подумал, что нужно поставить такую тему, а то у тебя в ящике сейчас наверняка сто тыщ писем, гы-гы. Я во время последней встречи забыл сказать, у меня кароч есть билеты на концерт, классическая музыка. Не знаю, любишь ли ты такое, но я подумал, а вдруг? Это через две недели, в субботу, ты сможешь? А потом можно сходить куда-нибудь поесть.

Увидимся в обед.

Р

Прежде чем я успела что-нибудь ответить, я обнаружила, что коллеги, незаметно для меня, собрались кружком вокруг моего стола. Я подняла на них глаза. Выражения их лиц варьировались от скучающих до доброжелательных. Джейни, казалось, немного нервничала.

– Элеанор, мы знаем, что ты не любишь шумиху, – произнесла она, явно назначенная на роль спикера. – Мы просто хотели сказать, что мы рады твоему выздоровлению и… в общем, с возвращением!

Все закивали головами, послышалось одобрительное бормотание. Речь, конечно же, нельзя было назвать цицероновской, но все равно это был очень добрый и чуткий поступок.

И хотя красноречие отнюдь не было моей стихией, я понимала, что нельзя не сказать в ответ несколько слов.

– Спасибо за цветы, открытку и хорошие пожелания, – наконец произнесла я, упершись взглядом в свой стол.

Повисла пауза, и никто, особенно я, не понимал, как ее прервать. Я подняла глаза.

– Ну что же, – сказала я, – полагаю, эти просроченные счета сами себя не обработают.

– Она вернулась! – воскликнул Билли, после чего все, в том числе и я, засмеялись.

Да. Элеанор Олифант действительно вернулась.

40

Вечер среды. Час пробил.

– Здравствуй, мамочка, – сказала я.

Мой голос прозвучал сухо и бесстрастно.

– Как ты узнала?

Резко. Раздраженно.

– Это же всегда ты, мамочка, – ответила я.

– Дерзишь? Не наглей, Элеанор. Тебе это не идет. Мамочка не любит непослушных девочек, которые ей перечат, и ты это прекрасно знаешь.

Старый трюк – подобные упреки я уже слышала много раз.

– Меня больше не волнует, что ты любишь и что нет, мамочка, – сказала я.

Она коротко и презрительно фыркнула.

– Что я слышу! Кое-кто закусил удила. Что это, твои особые дни? Гормоны, дорогуша? Или что-то другое? Дай-ка подумаю. Может, тебе в голову кто-то вбил какую-нибудь чушь? Рассказывал обо мне небылицы? Сколько раз я тебя об этом предупреждала? Мамочка не…

Я перебила ее:

– Мамочка, сегодня вечером я распрощаюсь с тобой навсегда.

Она расхохоталась.

– Распрощаешься? Но, дорогуша, это же так… Окончательно. Брось, в этом нет необходимости. Что ты будешь делать без нашей милой болтовни? И как быть с твоим особенным проектом? Тебе не кажется, что мамочку, по меньшей мере, надо держать в курсе событий?

– Мамочка, проект не был решением моих проблем. Очень, очень неправильно с твоей стороны было внушить мне, что это так, – произнесла я без радости или печали, просто констатируя факт.

Она рассмеялась.

– Насколько я помню, это была твоя идея, дорогуша. Я лишь… поощряла тебя со стороны. Как и полагается заботливой мамочке, не так ли?

Я задумалась. Заботливая. Что значит быть заботливым? Это означает опекать меня и желать мне всего самого лучшего. Это означает выстирать мои грязные простыни, убедиться, что я благополучно добралась до дома, и купить мне дурацкий воздушный шарик, когда мне грустно. У меня не было никакого желания перечислять все ее преступления и провинности, описывать ужасы жизни, которую мы когда-то вели, или указывать ей на то, что она сделала (или, наоборот, не сделала) со мной и Марианной. Теперь в этом не было смысла.

– Ты подожгла дом, в котором спали мы с Марианной. Она погибла в огне. Я бы не назвала это «заботой», – произнесла я, прилагая все усилия, чтобы мой голос звучал спокойно, хотя до конца мне это не удалось.