Элеанор Олифант в полном порядке

– К тому же, – продолжала я, – как ты проницательно заметил, это, должно быть, что-то поистине чудовищное. Не забывай, что мне до сих пор приходится с ней раз в неделю общаться – это и так уже нелегко. И станет и вовсе невозможно, если я узнаю, что она сделала… то, что сделала.

Рэймонд кивнул. К его чести, он выглядел слегка пристыженным и только самую малость разочарованным.

Ему правда не были интересны жуткие подробности, в отличие от большинства людей. После этого разговора он по-прежнему задавал мне вопросы, но самые обычные, какие принято задавать другу о его матери (друг! у меня есть друг!): как она поживает, давно ли мы с ней говорили и тому подобное. Примерно о том же спрашивала его и я. Это было нормально. Я почти не рассказывала ему о содержании наших с мамочкой бесед – это было бы слишком больно, неловко и унизительно. Рэймонд и так уже был прекрасно осведомлен о многих моих физических и моральных недостатках, поэтому пересказывать ему мамочкины остроты не было необходимости.

Иногда разговоры с ним заставляли меня остановиться и задуматься. Как-то мы говорили об отпуске, он рассказывал, что собирается отправиться в путешествие, когда уйдет на пенсию, чтобы у него были деньги сделать это с размахом.

– Моя мамочка очень многое видела, жила по всему миру, – сказала я.

Я рассказала о нескольких ее путешествиях. К моему удивлению, Рэймонда мои слова не впечатлили.

– Сколько твоей маме лет? – спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох. Сколько же ей? Я взялась считать.

– Так… мне сейчас тридцать… она родила меня еще в юности, ей тогда было лет девятнадцать-двадцать… стало быть сейчас… немного за пятьдесят или около того.

Рэймонд кивнул.

– Ага… Я просто не понимаю… У меня, конечно, нет детей, так что откуда мне знать… Но, мне кажется, устроиться в опиумном притоне в Танжере не очень-то просто, если у тебя на руках маленький ребенок. Или… что там она, говоришь, еще делала? Работала крупье в казино в Макао?

Его голос звучал очень мягко, будто он боялся меня расстроить.

– Я это к тому, что если сложить вместе все, что она, по ее словам, перепробовала, то на все это понадобится больше тридцати лет, разве нет? Если она не переделала все это еще подростком, до того, как тебя родила. Но если так… то непонятно, откуда у нее взялись деньги на все эти путешествия, и не была ли она слишком маленькой, чтобы ездить в такие места самостоятельно? А твой папа что? Где они познакомились?

Я отвела в сторону глаза. Это были важные вопросы, на которые мне нечего было ответить. Вопросы, на которые, возможно, мне не хотелось отвечать. Почему я сама себе не задавала их раньше?

Эта беседа с Рэймондом вспомнилась мне, когда я в следующий раз говорила с мамочкой.

– Здравствуй, дорогуша, – сказала она.

Мне показалось, я услышала треск электричества или, возможно, злобное гудение казенных лампочек и какой-то еще звук, похожий на лязг выкручиваемых болтов.

– Здравствуй, мамочка, – прошептала я.

Я слышала, что она жует.

– Ты ешь? – спросила я.

Она вздохнула, и до моего слуха донесся жуткий трубный звук, за которым последовал звучный плевок.

– Табак жую, – пренебрежительно ответила она, – редкая гадость… Не советую его когда-нибудь пробовать, дорогуша.

– Мамочка, разве я похожа на человека, который станет жевать табак?

– Вряд ли. Ты никогда не любила приключения. Но не спеши критиковать, пока не испытаешь на себе. Вот я, когда жила в Лахоре, порой баловала себя пааном[15].

Как я уже говорила Рэймонду, мамочка жила в Мумбаи, Ташкенте, Сан-Паоло и Тайбэе. Путешествовала по джунглям Саравака и совершила восхождение на гору Тубкаль. В Катманду ее принимал далай-лама, а в Джайпуре она пила послеобеденный чай с махараджей. И это еще далеко не все.

Мамочка снова закашлялась – жевательный табак явно делал свое дело. Я решила этим воспользоваться.

– Мамочка, я хотела тебя кое о чем спросить. Сколько… сколько лет тебе было, когда ты меня родила?

Она невесело засмеялась.

– Тринадцать… хотя нет, погоди… сорок девять. Впрочем, без разницы. А что? Зачем тебе это, дочь моя?

– Просто интересно…

Она вздохнула.

– Элеанор, я все это уже тебе рассказывала, – резко произнесла она, – жаль, что ты не слушала.

Повисла пауза.

– Мне было двадцать, – спокойно сказала она. – С точки зрения эволюции, для женщины это самый подходящий возраст для деторождения. Все тут же стягивается обратно. Впрочем, у меня даже сейчас свежая, упругая грудь, как у начинающей супермодели.

– Мамочка, пожалуйста! – воскликнула я.

Она захихикала.

– Что ты всполошилась, Элеанор? Я тебя смущаю? Какой ты все-таки странный ребенок. Всегда такой была, такой и осталась. Ты из тех, кого трудно любить. Очень трудно.

Ее смех перешел в приступ долгого, мучительного, надсадного кашля.

– Боже праведный, – сказала она, – я начинаю рассыпаться.

Впервые на моей памяти в ее голосе прозвучали грустные нотки.

– Мамочка, тебе нехорошо? – спросила я.

Она вздохнула и сказала:

– О, я в порядке, Элеанор. Разговор с тобой всегда возвращает меня к жизни.