Элегантность ёжика

— Нет, серьезно, — сказал месье Одзу, — это поразительно! Вашего кота зовут Лев, моих кота и кошку — Левин и Кити, мы оба любим Толстого и голландскую живопись и живем в одном подъезде. Какова вероятность такого совпадения?

— Напрасно вы подарили мне это роскошное издание, — сказала я. — Не стоило.

— Это доставило вам удовольствие?

— Конечно, но еще и напугало. Я ведь очень стараюсь никому ничего не показывать, и не хотела бы, чтоб все здесь поняли…

— …кто вы такая? — закончил месье Одзу. — Но почему?

— Не хочу лишних сложностей. Людям не нравится, когда консьержка корчит из себя невесть что.

— Почему же — корчит? Вы ничего из себя не корчите, у вас на самом деле хороший вкус, вы много знаете, вы умны!

— Но я консьержка! И потом, у меня нет никакого образования, я совсем из другого круга.

— Подумаешь, большое дело! — воскликнул месье Одзу И надо же, точь-в-точь как Мануэла!

Я рассмеялась — он вопросительно посмотрел на меня.

— Это любимое выражение моей лучшей подруги, — объяснила я.

— И что эта подруга говорит о вашей… скрытности?

Понятия не имею!

— Вы ее знаете, — сказала я вместо ответа. — Это Мануэла.

— А-а, мадам Лопес? Она ваша подруга?

— Единственная.

— Благородная дама, настоящая аристократка, — сказал месье Одзу. — Вот видите. Не вы одна нарушаете каноны. И что тут плохого? Мы, черт побери, живем в двадцать первом веке!

— Кто были ваши родители? — спросила я, слегка ужасаясь своей бесцеремонности.

Месье Одзу, наверное, думает, что сословные различия исчезли вместе с Эмилем Золя.

— Отец был дипломатом, а матери я не знал, она умерла вскоре после моего рождения.

— Простите, — пробормотала я.

Он махнул рукой — дескать, это было давно.

А я продолжила:

— Вы сын дипломата, а я дочь бедных крестьян. И чтобы я ужинала с вами, в вашем доме — это совершенно немыслимо.

— Однако вы сегодня ужинаете со мной, в моем доме, — сказал он и добавил с очень милой улыбкой: — И это для меня большая честь.

Так мы и болтали, приятно и весело. О чем только не говорили: о Ясудзиро Одзу (дальний родственник), о Левине, Толстом и как они косили вместе с мужиками, об изгнании и неистребимом своеобразии разных культур — обо всем, что только взбредало на ум, и всегда с увлечением, наслаждаясь последними мотками лапши и еще больше — неправдоподобным сходством наших взглядов.

— Зовите меня лучше Какуро, — предложил месье Одзу, — это не так пышно. А я, если позволите, буду вас звать Рене.

И я охотно согласилась. Откуда такая легкость, такое неожиданное сродство? Но от сакэ в мозгу приятная ленца, подумаем об этом позже.

— Вы знаете, что такое азуки? — спросил вдруг Какуро.

— Горы в Киото… — Я улыбнулась этому воспоминанию о каплях вечности.

— Что-что? — переспросил он.

— Горы в Киото такого же сизого цвета, как фасоль азуки. — Я попыталась говорить не так бессвязно.

— Ах да, это ведь из какого-то фильма? — спросил Какуро.

— Из «Сестер Мунаката», сцена в самом конце.

— Я его видел, только очень давно, и плохо помню.

— И камелию в храме на мху, наверное, не помните?

— Нет. Но теперь охотно посмотрел бы этот фильм еще раз. Что, если как-нибудь на днях мы это сделаем вместе?

— У меня есть кассета, — сказала я. — Я ее еще не сдала в библиотеку.

— Может, в выходные?

— А у вас есть видеомагнитофон? — спросила я.

Он улыбнулся:

— Есть.

— Тогда договорились. Но только давайте условимся: будем смотреть фильм за чаем, а сладкое я принесу с собой.

— Договорились!

Ужин продолжался, мы все болтали и болтали, забыв о времени и светских условностях и потягивая какой-то чудной отвар со вкусом водорослей. Мне, как нетрудно догадаться, пришлось еще раз навестить комнатку с белоснежным стульчаком и солнечным паласом. На этот раз, наученная опытом, я выбрала кнопку с одним лотосом и восприняла Confutatis с невозмутимостью посвященных. Что подкупает и ошеломляет в Какуро Одзу, так это сочетание юношеской непосредственности и задора с мудрой добротой и вниманием. Я никогда не видела, чтоб человек смотрел на мир вот так, со снисхождением и любопытством; все, кого я знаю, относятся к нему иначе: беззлобно и недоверчиво (как Мануэла), беззлобно и доверчиво (как Олимпия) или же злобно и нагло (как все остальные). А тут — такой восхитительный букет великодушия, азарта и трезвости.

Наконец мне на глаза попались часы.

Уже три!

Я вскочила как ошпаренная:

— Боже мой, вы знаете, сколько времени?

Какуро тоже посмотрел на часы, потом на меня и обеспокоенно сказал:

— Вам рано вставать, а я совсем забыл. Мне-то что, я давно не работаю. И как же вы теперь?

— Да ничего, — ответила я, — но я должна хоть чуточку поспать.

Не говорить же ему, что хоть я уже не молода, а старики, как принято считать, спят очень мало, но мне нужно продрыхнуть часов восемь, не меньше, чтоб у меня варила голова. У порога Какуро простился:

— До воскресенья.

— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала я, — я очень вам благодарна.

— Это вам спасибо, — ответил он. — Мне давно не выпадало случая так посмеяться и так приятно побеседовать. Я провожу вас вниз?