Элегия для лосёнка

Как обычно, он вернулся домой поздно. Эса, ставший бриллиантовым деревом, рос в своей комнате. Дом кишел морскими звёздами, они пожирали стены и пол и плодились, плодились… И это было только начало.

— Ну, давай. Оставь меня здесь. Теперь твоя очередь. Преврати меня во что-нибудь. Или убей. Поделом мне.

Эса тихо рассмеялся.

— К чему обижать старика? — Он вздохнул. — Знаешь, я ведь тоже теперь стар. Я покажу тебе.

Он мягко коснулся плеча Косонена, и тот стал городом. Поры в его коже из камня и бетона наполняла божественная чума. Лицо — улицы и здания — преображалось с каждой мыслью, с каждым чувством. Нервной системой были бриллиантовые и оптические волокна, руками — химерические животные.

Файрвол вокруг — в небе, под землёй — был тонок, но несокрушим. Он сжимал со всех сторон, отрезая от энергии, мешая думать быстро. Но город ещё мог мечтать, сплетать слова и образы, создавать миры из воспоминаний — своих и воспоминаний мелких божков, которых съел, чтобы стать городом. Он пел о своих мечтах в радиодиапазоне, не заботясь, пропустит или нет файрвол. Пел громче и громче…

— Вот, — издалека сказал Эса. — Возьми пиво.

Ощутив в руке холодную бутылку, Косонен глотнул. Пиво было крепким и настоящим. Ощутив вкус солода, он вернулся. Потом глубоко вздохнул и дал бутафорскому летнему вечеру смыть видение.

— Так вот зачем я здесь? Ты хотел показать мне это?

— Нет, — улыбнулся Эса. Его каменные глаза вдруг помолодели. — Я хочу познакомить тебя со своей девушкой.

* * *

У квантовой девушки были золотые волосы и глаза из света. И множество лиц, как у индийской богини. Она грациозно подошла к причалу. Летний вечер Эсы вокруг неё давал трещины, из разломов в коже проблескивали нездешние цвета.

— Это Сядэ, — сказал Эса.

Она взглянула на Косонена и заговорила. Бульканье, суперпозиция слов, все возможные приветствия сразу.

— Рад познакомиться, — сказал Косонен.

— Они правильно поступили, сделав её, — там, наверху, — сказал Эса. — Она живёт во многих мирах одновременно, мыслит кубитами. И она хочет быть в этом мире. Со мной. — Он нежно коснулся её плеча. — Она услышала мои песни и сбежала.

— Марья говорит, она упала.

— Говорит то, что вложили ей в уста. Они не любят, когда срываются их планы.

Сядэ издала звук — как перезвон стеклянных колокольчиков.

— Файрвол всё сжимает и сжимает нас, — сказал Эса. — Так он устроен. Будет всё замедлять, пока мы не умрём. Сядэ здесь неуютно, слишком тесно. И ты её увезёшь — пока ещё есть время. — Он улыбнулся. — Лучше ты, чем кто-то другой.

— Это несправедливо, — сказал Косонен. Он прищурился на Сядэ. Яркая — аж глазам больно. Но я-то что могу сделать? Я всего лишь кусок мяса. Мяса и слов.

Он ухватился за мысль — шероховатую, как сосновая шишка. Но внутри зрело семечко.

— Вы так и проситесь в поэму, — сказал он.

* * *

Косонен снова сидел в вагоне и смотрел, как мимо плывёт город. Было раннее утро. Восход сообщал городу новые оттенки. Пурпурные тени, золотые, янтарные цвета. В висках стучала усталость. Всё болело. Поэма тяжело лежала в голове.

Над куполом файрвола растопыренной бриллиантовой пятернёй висела гигантская морская звезда. Дрон небесного народа. Наблюдает.

Прилетели посмотреть, что случилось, подумал он. Ну, смотрите.

На этот раз он приник к файрволу, как к другу. Снова захлестнула щекочущая яркость. И снова глубоко внутри неё возник суровый страж. Он молчал — он изучал, искал то, чему не место вовне.

Косонен отдал всё.

Первый раз, когда понял, что написал что-то стоящее. Разочарование, когда осознал, что в маленькой стране поэт — не велика птица. Стопки дёшевых оттисков первого собрания сочинений, пылящиеся по книжным лавчонкам. Ревность, что почувствовал, когда Марья родила Эсу — разве сравнится с этим рождение слов? Снег, следы лося, его глаза перед смертью.

Удовлетворённый, страж отступил в сторону.

И поезд вырвался в настоящий, неразбавленный рассвет. Косонен оглянулся. Морская звезда поливала землю огнём. Яркие до боли в глазах столбы света нарезали город на геометрически правильные фрагменты, оставляя за собой одну добела раскалённую плазму.

Косонен зажмурился. Город горел, а он держался за поэму.

* * *

Он зарыл наносемя под старым пнём, в глубокой яме, что вырыл руками в мёрзлом торфе. Потом сел, снял шапку, раскрыл блокнот и стал читать. Нацарапанные карандашом слова ярко вспыхивали в мозгу, и спустя время смотреть в записи уже не требовалось.

Поэма вырастала из слов, как титан из морской пучины. Сначала видна лишь макушка. Затем — будто гора взвивается ввысь в брызгах глоссолалии. Горло разрывал нескончаемый поток шипящих слов и фонем, а с ними выходила квантовая информация из микротрубочек нейронов, где теперь жила яркоглазая девушка, и рваные импульсы из синапсов, где прятался сын.

Поэма набухала рыком. Косонен декламировал, пока не осип. Слышало только наносемя, но этого было довольно. Под торфом что-то шевельнулось.