Электра

Но в основном о Елене говорили так, словно доказано первое. А будь иначе, кому какое дело? Все равно она уже порченый товар, потускневший трофей, который Менелай хотел вернуть – Менелай, считавший себя счастливейшим из греков, а нынче превратившийся в посмешище. Все теперь знали, что Елена не лучше блудницы какой-нибудь, всю Грецию предала и опозорила. Они упивались этой мыслью, заглатывая вино и хвастливо заявляя, что стены Трои рухнут под могучими ударами крепкой греческой бронзы. А я хранила молчание. И понимала, как ошиблась, наблюдая тогда, у нас в тронном зале, за всеми этими женихами, шумно требовавшими Елениной руки, и полагая, что они ее любят. Нет, они ее ненавидели. За красоту, заставлявшую их так вожделеть мою сестру. Не было для них ничего приятней, чем опорочившая себя красавица. Они, как стервятники, разбирали по косточкам ее доброе имя: какой бы еще лакомый кусочек отхватить?

Я содрогнулась, представив, что может случиться, если Троя и впрямь легко сдастся. И ухватила уже собравшегося уходить Агамемнона за край одежды.

– Что с ней будет?

Мужу пришлось обратить ко мне лицо, и я всмотрелась в его темные глаза в надежде отыскать там сострадание.

– Если Троя падет, что будет с моей сестрой?

Лицо его ничего не выражало.

– Это Менелаю решать.

– Менелай твой младший брат. Повлияй на него.

Агамемнон только головой качнул.

– Елена его жена. И мы намерены, во исполнение клятвы, помочь Менелаю ее возвратить. А дальше он поступит как сочтет нужным, имеет право.

– Значит, ты не вмешаешься?

Он вздохнул.

– Чего ради?

Да ради меня, разумеется. Ради собственной жены. Как он об этом не думал, я не могла понять. Впрочем, с тех пор как речь зашла о взятии Трои, он, видно, ни о чем не думал, кроме победы.

– Тебе нет дела до Елены, а ведь она моя любимая сестра. – Понизив голос, я заговорила жестко и яростно. – Да и до клятвы тебе дела нет. Ты рад случившемуся! Рад, уж я-то знаю. Только войны и хочешь, желая доказать, что ты среди греков главный.

Взгляд Агамемнона оставался непроницаемым.

– И величайший из них, – добавил он спокойно.

– Напрасно говорила так, – прошипела я. – Не станешь ты величайшим из греков. А если пальцем не пошевелишь, чтоб помешать своему брату убить мою сестру, то будешь худшим и трусливейшим из всех.

Вот так он и отправился на войну. И обсуждать это с дочерью опять не следовало, как и все остальное, уже приходившее на ум. А вдруг, размышляла я, пока царская колесница тряслась по кочкам в Авлиду, вдруг он все же обдумал мои слова? Нашу дочь решил выдать замуж – разумеется, дабы скрепить свой собственный союз, привязать покрепче Ахилла, преданность которого сомнительна. Но, может быть, лишь может быть, отчасти и для того, чтобы со мной помириться. Ифигению удостоить выдающегося мужа, пусть и раньше, чем мне того хотелось бы. И увидеть нас обеих снова.

Откинувшись на подушки, я уселась как можно удобнее. Невзирая на жару и пыль, взметавшуюся из-под колес и клубившуюся вокруг, Ифигения была свежа и прекрасна, как едва распустившийся цветок.

– Ты права, – сказала я. – Проводим наших мужчин на войну большим торжеством, ведь свадьба веселит и вселяет надежду, как ничто другое.

Дочь улыбнулась, приободренная моими словами.

Над Авлидой висела цельная, безоблачная синева. Всю дорогу я предвкушала, как мы, усталые, измученные жарой, прибудем на побережье, но ни малейшее дуновение нас не освежило. Ноги судорогой свело, едва я ступила на песок, а тугой барабан живота болел, будто безжалостно стянутый веревкой.

Никто нас не встречал, к моему удивлению. Перед нами, на равнинах, раскинулся лагерь – ряды шатров без конца и края. А позади храпели и ржали, шаркая копытами в пыли, мучимые жаждой кони. Сопровождавший нас вестник, тот самый, что привез распоряжение Агамемнона, пробежал мимо, не успела я и слова сказать, и исчез в лабиринте шатров.

Вся греческая армия тут, но вокруг – зловещее безмолвие. Тишина, ни окриком, ни беседой не нарушаемая, ни единым звуком, выдававшим бы присутствие тысяч воинов. Может, их жара одолела – страшная, убийственная жара вкупе с необычайным безветрием?

Мы с дочерью ждали. Наконец среди шатров показался некто, приблизился, и я разглядела невысокого широкоплечего мужчину. Которого почти сразу узнала.

– Одиссей! – приветствовала я его.

Изо всех сил стараясь голову держать высоко, а спину ровно, пусть и растрепанная и покрытая дорожной пылью. Ифигению тоже ткнула в бок тайком: не сутулься! Мы страшно утомились и хотели пить, но царские особы должны выглядеть достойно во что бы то ни стало.

Одиссей коротко поклонился. Мы давно не виделись, но я помнила его веселые глаза – бойкий, ликующий взгляд человека, который всегда на несколько шагов впереди соперника. Но теперь Одиссей помрачнел, был бледен и угрюм. Видно, тяжко ему в разлуке с новорожденным сыном и умницей-женой, подумалось мне. Может, и нескоро они встретятся снова.

– Клитемнестра! – ответил он. – Надеюсь, дорога была приятной. А тебя, госпожа, – обратился Одиссей к Ифигении, – все здесь ждали с большим нетерпением.

– А где мой муж?