Электрические тела

Я никогда не был способен испытывать горькие чувства к женщинам, с которыми спал. Отношения могли сгореть, но я вспоминал каждую женщину – или в некоторых случаях девушку – с некой грустью, сожалея о хрупкости отношений. Я с печалью вспоминал, какими юными и невинными мы были. Даже мое деловое соитие с мисс Наджибуллой, платной куртизанкой из клуба Президента, со временем покроется слоем дешевой ностальгии. Я считаю это своим недостатком – и, наверное, Саманта это во мне увидела и поняла, что можно переспать со мной и таким образом в будущем обезопасить себя от возможной жестокой конкуренции в Корпорации. Однако в тот момент я этого не понимал. Я помню, как пришел домой поздно вечером после того, как мы это сделали – в то время мне для этого достаточно было пройти пешком пятнадцать кварталов, – и принял душ. Лиз вернулась домой поздно и разделась у кровати. От нее еще пахло рестораном: дымом, пролитым пивом, лимонными корками и недоеденным филе меч-рыбы. Она устало швырнула одежду на пол и упала в постель, а я думал о том, что жизнь обладает какой-то странной щедростью, если я могу за один вечер переспать сразу с двумя женщинами. Я поступил нехорошо: ведь я обещал Лиз, что никогда не стану этого делать. У меня не было причин нарушать свое слово, но это было невыразимо приятно. Я точно знал, что меня никогда не поймают, – и так оно и было, если не считать того, что Лиз погибла прежде, чем я набрался храбрости, чтобы во всем ей признаться. А я собирался это сделать – по правде говоря, думал об этом каждый день. Когда ты лишен возможности покаяться, ты лишен и возможности получить прощение. Я был окончательно лишен этой возможности.

Все утро я беспокоился, что всем в Корпорации известно, что именно Джеку Уитмену, вице-президенту с тридцать девятого этажа, предназначалась эта надпись. Я жевал антациды. И мне не стало лучше, когда ко мне в кабинет зашел Билз. Его крупная, красивая фигура заполнила дверной проем.

– Давай сегодня пойдем на ланч вместе, – сказал он. – Поговорим.

– Поговорим?

Я сразу же подумал, не рассказали ли ему о граффити.

Его лицо было каменным.

– Нам с тобой необходимо поговорить.

Возможно, он был прав. Мы договорились встретиться в час в дорогом индийском ресторане, затянутом огромными полотнищами красновато-коричневой ткани, так что казалось, будто вы внутри громадного сердца. Я пришел туда первым, и меня провели вглубь зала, где было меньше посетителей. Не отрывая взгляда от скатерти, я прислушивался к разговору двоих мужчин за соседним столиком.

– Когда тебе звонят, не говори: «Я отказываюсь давать комментарии», – сказал первый.

– Они это обожают: это можно истолковать как чувство вины.

– Да. Совершенно верно. Вместо этого надо говорить: «Я не могу помочь вам в этом вопросе». Это очень хорошо. Эти слова можно процитировать, тут нет официального отказа говорить и выражено уважение к роли журналиста. Это показывает, что вы понимаете: им надо работать. Это очень тонко, но это действует.

– «Я не могу помочь вам в этом вопросе»... – задумчиво повторил его собеседник.

– Да. Вот что ты говоришь, когда тебе звонят.

С другой стороны сидел плотный мужчина, одетый в псевдонепринужденном стиле литератора, со стянутыми в хвост волосами. Я решил, что это редактор какого-нибудь журнала или издательства. Он разговаривал со знаменитым южноамериканским поэтом, который создал себе имя, воспевая мучения в бразильских трущобах (и который сейчас, как я прочел, проводил большую часть времени в Сан-Франциско, Париже и Нью-Йорке). Пока официанты покорно сбрасывали крошки со стола на медные подносы, двое мужчин с наслаждением осуждали преступное равнодушие администрации к беднейшим слоям населения. Всего за несколько минут они рассмотрели американскую внешнюю политику в Латинской Америке, последнее решение Верховного суда США, культурную запущенность пригородов и сочность овощей в вошедших в моду салатах. Мне пришло в голову, что Долорес, скорее всего, никогда не обедала в подобных заведениях.