Элементарная социология. Введение в историю дисциплины

Расколдовывание не останавливается – оно идет дальше и дальше. Мир становится не просто все менее загадочным. Вебер говорит о том, что из разных сфер и порядков мира (которые он часто называет космосами) исчезает все, что не относится к ним самим. Они становятся калькулируемыми, поскольку в них события случаются по одной и той же логике – логике экономического действия, логике государственного управления, логике художественного поступка, логике применения права и так далее. И все это исчисляется, калькулируется, все это – область формальной рациональности. Рационально все то, что соответствует форме. Некоторая норма является правовой, потому что она произведена в области права в соответствии с некоторыми правовыми процедурами – и больше мы не можем задавать вопросов. Справедлива ли она, человеколюбива она и так далее. То есть задать вопрос мы можем, но она будет сделана в соответствии с правовой нормой. Не может быть чудесного откровения нового закона. Не может быть некоторого священного права.

Последнее, о чем я хочу сказать, – это знаменитый тезис Вебера о войне богов. Мы видим, что логику религии или логику религиозного отношения к миру он никак не может элиминировать. В знаменитой речи «Наука как призвание и профессия» он говорит о том, что временами, глядя на то, как устроен современный мир, поневоле становишься на точку зрения старика Милля, который сказал, что нельзя не прийти к политеизму (это представление о том, что существует много богов). Нельзя думать, что Вебер возвращается к натуральному европейскому греческому или римскому язычеству. Разумеется, это не так. Мы не знаем, в общем, до конца, в чем была его вера. Во всяком случае, он был не такой человек, чтобы взять и перед собранием студентов сказать, что он сейчас откроет новую религию или новую веру, и это будет новый политеизм. Безусловно, в этом есть элемент дистанции и стилизации. Но о чем он говорит? Он говорит, что есть некие предельные основания действия и вера в правильность и ценность чего-нибудь, но в разных сферах человеческой жизни. Он говорит, что единый взгляд (мало того, что нет сакрализованного взгляда) на мир – невозможен. Единый взгляд в смысле ценностной точки зрения. Он говорит, что прекрасное, истинное и доброе теперь не одно и то же. Мы знаем, что истина, то, чем занимается наука с ее космосом научных истин, может быть безобразной и не быть доброй. Мало того, тот, кто находится внутри этической проблематики, должен понять, что он будет или должен быть эстетически безобразным. Но и тот, кто творит искусство, знает, что прекрасное именно потому и прекрасно, что оно неистинно и недобро.

Но это только самый простой очевидный уровень. Он говорит это во время войны. Он говорит: есть другие ценностные, последние и высшие основания. Как можно примирить немецкую и французскую культуру – этого я не знаю, это невозможно. То есть мир раздирается на клочки. С одной стороны, он абсолютно десакрализован, с другой, те области социальной жизни, те порядки мира, которые он называл космосами, выставляют в качестве последнего основания внутри себя нечто такое, что могло бы отчасти напоминать о языческом боге. Требовательном, ревнивом и неспособным согласовать свои действия с другими богами, причем забирающего человека целиком. При этом в современном мире, где много разных групп, культур, стран и народов, – у них могут быть также свои национальные боги. Они тоже ведут непримиримую борьбу, тоже забирают человека целиком, тоже неспособны к договору. И не дают ни малейших шансов к последнему, решающему все противоречия универсализму.

Вебер в конечном счете выходит за пределы науки. Ему недостаточно просто утверждения о том, что истина есть истина потому, что она получена внутри науки. Ему важно знать, в чем истинность истины. Ему недостаточно знать, что правовая норма просто внутри права, и поэтому она правая, а других норм не бывает. Ему хочется понять, в чем право права. Ему хочется понять, почему мы выбираем красоту, – в чем ценность красоты. Если выйти за пределы искусства, то что заставляет выбирать красоту, а не истину? И он понимает, что у него нет ответа на эти вопросы. Он, может быть, и не должен их давать. Он не религиозный лидер, не политический вождь, ему не дано откровение, и он даже не философ. Недаром вскоре после смерти Вебера несколько философов на него набросились, в том числе Макс Шелер, который говорил, что Вебер недоучел здесь одной категории человеческого знания – мудрости. И ограничив истину тем, что может дать наука, и не учтя, что есть мудрость, Вебер сделал достаточно серьезную ошибку. Но Вебер был такой, какой он был. И отвечал на эти вопросы так, как он мог на них отвечать незадолго до кончины.