Элементарно, Ватсон!

Да, свидетельство тому — отцовская сторона гардеробной. Но на материнской стороне все не так, на каждой коробке с обувью полароидная фотография туфель, которые внутри, одежда развешана по виду и цвету. Найти что-либо на материнской стороне — сущий пустяк.

— Папа думал, что она из его коробок.

— Вероятно, так и было.

— Ты тоже роешься в чужих вещах, мама?

Она не ответила, во всяком случае сразу.

— Рылась. Но это неправильно, Шейла. Больше я этого не делаю. — И она поцеловала дочь, пожелав ей спокойной ночи.

Двумя днями позже Шейла отказалась от фамилии Лок-Холмс. Шляпу охотника на оленей оставила на крючке в своем стенном шкафу, практически пустой разлинованный блокнот бросила в мусоропровод и рассталась с поясом для инструментов, который носила из уважения к шпионке Гарриет. Сказала матери, что все-таки хотела бы носить браслет с брелоками, потому что такие браслеты вновь вошли в моду. Она надела его в первый день школьных занятий. Вместе со старой материнской футболкой. Шестой класс начался лучше, чем она предполагала, и она начала надеяться, что однажды станет как минимум среднепопулярной. Как и ее мать, она могла похвастаться блестящими волосами и обаятельной улыбкой. Как и отца, ее отличали мечтательность и рассеянность, свойственные тем, кто живет в собственном мире. Могло быть гораздо хуже.

Мать Шейлы к мечтательницам не относилась. Не принимала участия в разговорах о том, почему люди делали то, что делали. Не останавливала фильмы, чтобы обратить внимание Шейлы на цвет неба или объяснить, почему доктор Ужас[60] может лечь в одной одежде, а секундой позже встать в другой. Но иногда правота была на ее стороне, в чем Шейла убеждалась с каждым прожитым годом. В тридцать ей предстояло вздыхать от зависти, глядя на свое двадцатилетнее лицо. В сорок — мечтать о тридцатилетием.

Но Шейла знала, что желания вернуться в то лето, когда ей было одиннадцать, у нее не возникнет. И если кто-то заводил разговор о том, как она носила шляпу с двумя козырьками и основала собственное детективное агентство, она меняла тему, и не потому, что стеснялась. Просто не хотелось ей вспоминать, какой грустной выглядела ее мать в тот вечер, когда призналась, что рылась в чужих вещах. Ее так и подмывало сказать матери: «Он же хранит все! Это не имеет значения!» У нее возникло желание спросить мать: «Зачем ты взяла эту визитку? Ты хотела, чтобы он знал, что ты ее взяла? Почему положила туда, где могла видеть каждый день?» И она бы могла спросить отца: «Почему ты ее сохранил? Тебе недостает Хло Бизер? Ты не обрел счастья, женившись на маме? Тебе плохо со мной? И что это за оранжевые напитки?»

Но эти вопросы остались невысказанными. По разумению Шейлы, это тоже являлось ложью, но такую ложь взрослые одобряли.

* * *

Лора Липпман купила шляпу охотника на оленей в Лондоне, когда ей было четырнадцать, и до сих пор хранит ее, хотя и не стала таким же разносторонним специалистом, как Шерлок Холмс, более того, допустила действительно серьезную ошибку, касающуюся произведений сэра Артура Конан Дойла, в своих романах о Тесс Монагэн. Ее романы входили в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк таймс» и завоевали несколько престижных премий. В прошлом она занимала пост президента Ассоциации американских писателей-детективистов. В списке ее произведений шестнадцать романов, повесть и сборник рассказов. Она живет в Балтиморе и Новом Орлеане.

Дело пианиста Маргарет Марон

Перевод Д. Климанова

Это случилось в начале апреля. Колокольчик зазвонил ровно в два часа пополудни. Горничная Алиса провела гостя в дом. Как я и думала, это был доктор Ватсон.

Мужчины не любят демонстрировать скорбь, но я заметила на рукаве его бежевого твидового пиджака черную бархатную ленточку, из чего заключила, что он так и не перестал горевать по миссис Ватсон.

— Я так рада вас видеть!