Время чует, что его время заканчивается, выходит. Что приходит иное время — время конца. И в страхе оно сбивается с прямого пути. Заворачивается в спирали, свертывается, дробится, прикидывается состоящим из бесчисленных квантов, аналитическое перебирание которых одного за другим все оттягивает и оттягивает заключительный аккорд. Процесс хочет пережить свой конец, сохранить себя в инобытии химерической виртуальной жизни, на экране игры имиджей, в клонах и муляжах вещей и существ. Изобретательность агонизирующего автомата неохватна, почти бесконечна. Она воплощена в стратегии пассивного постмодерна, которая выдает себя за абсолютный стиль, так как в нем есть потенции для универсального многократного рециклирования всех исторически фиксируемых или симулированных ситуаций.
После постмодернизма не может быть никакого следующего направления, так как это — абсолютный стиль. Тотальным он станет, однако, только в том случае, если справиться с мерцанием активного постмодерна. И тогда иллюзия бесконечности будет совершенной.
Все имеет конец. Это конец сам по себе конечен, дискретен. Раз, и все. И гаснет экран галлюцинации, называемой современным миром. И в прах превращаются трупы телеведущих, ценные бумаги, полицейские управления, аккуратные политики в костюмах, дядюшки Скруджи из Трехсторонней комиссии и Чэйз Манхэеттен банка, сумасшедшие ученые с клонированной овцой Долли, цветные журналы с загорелыми девицами на пляжах и хитроглазые перверты дизайнеры "нового мирового порядка". Черная ночь приходит бесшумно и безвозвратно. Вот это вне сомнений. Какие бы фортели ни выкидывало время у порога тайны, реального конечного Конца, а не его упреждающего симулякра, твердой дланью иного хронологическая змея будет взята за скользкую шею рядом с плоским черепом. И череп этот вместе с ядовитым жалом будет синкопически одноразово свернут.
Но есть миг, есть час, есть стук сердца и звон звезды, когда это, наконец, случится.
Черная, черная Ночь.
Классика
Жиль Делез
Общество контроля
Фуко помещает происхождение дисциплинарных обществ в восемнадцатое и девятнадцатое столетия. Они достигли своего расцвета в двадцатом. Они приступили к организации гигантских "пространств заключения". Индивидуум отныне лишь непрерывно переходил от одного пространства заключения к другому, каждое из которых имело свой собственный закон: вначале закон семьи, потом школы ("ты больше не у себя дома, в семье"), потом фабрика, время от времени госпиталь, возможно, тюрьма, преимущественная и самая законченная форма заключения. Именно тюрьма служила остальным "пространствам заключения" базовой моделью: при виде рабочих на заводе героиня "Европы 51" Росселлини восклицает: "Мне кажется, что я наблюдаю за заключенными".
Фуко прекрасно проанализировал идеальный проект этих "пространств заключения", особенно различимый на заводах; его задача — концентрировать, расставлять в пространстве, упорядочивать во времени, располагать производительную силу в пространственно-временном континууме таким образом, чтобы полученный эффект превышал суммированный результат всех компонентов, взятых по отдельности. Но сам же Фуко и признал промежуточный характер этой модели. Дисциплинарные общества сменили собой властительные общества, цель и смысл которых были совершенно иными (они ориентировались на сбор налогов, а не на организацию производства, на властвование над смертью, а не на администрирование жизни и т. д.). Переходный период между этими двумя типами обществ был растянут, и только во время Наполеона произошло масштабное и законченное установление дисциплинарного общества. Но и дисциплинарные общества, в свою очередь, вошли в стадию кризиса, уступая постепенно место новым силам, которые особенно развились и усилились после Второй мировой войны. Теперь мы перестали быть дисциплинарным общеqтвом, мы не являемся более таковым.