Елена

– Никто меня не любит, – говорила она трагически, иногда и промокая глаза. – Никому я не нужна. Умру – не заметят.

В итоге опять-таки Елена начинала уговаривать этого никого, то бишь Олева, быть с матерью поласковее. Собственно говоря, все это было ей знакомо. Обычное поведение состарившейся женщины, которая в один прекрасный день не просто смотрится в зеркало, а видит в нем свое отражение, и до нее вдруг доходит, что женщиной ее отныне можно называть лишь за неимением другого термина. Особенно тяжело такие открытия переживают даже не столько одинокие, сколь красивые или воображавшие себя красивыми женщины, а свекровь почему-то считала себя чуть ли не красавицей, хотя фотографии это опровергали, впрочем, здешнее понимание красоты вообще представлялось Елене несколько странноватым. Правда, возможна, переориентировка, так сказать, переосмысление ценностей, и женщины, которые сосредотачиваются на обязанностях матери или бабушки, переносят старость легче, удовлетворяя естественную потребность в любви и взаимности в семейном кругу. Однако единственный внук, сын Олева от первого брака появлялся у отца с бабушкой не чаще раза в год, жил он в Тарту, как и множество других молодых людей, окунувшись с головой в какой-то малопонятный бизнес, связанный с той же рекламой, и выныривая из своей абсолютно бесполезной для общества, но доходной деятельности только на рождественские каникулы. Что касается самого Олева, мать априори относилась к любому его начинанию критически, возможно, потому что тот обычно игнорировал ее «мудрые» советы, на которые она не скупилась, полагая, видимо, что во всем, в том числе, в кино или театре, разбирается лучше – основная причина конфликтов между выросшими детьми и не желающими это осознать родителями – старо, как мир, но неискоренимо. Так что особой нежности между сыном и матерью не наблюдалось, и ей оставалось лишь выжимать жалость, изображая немощь и болезни, этого Елена за годы поликлинической практики навидалась выше головы, и неожиданностей в поведении стареющей дамы, каковую разыгрывала из себя при своем почти деревенском происхождении свекровь, для нее не было. (Положа руку на сердце, следовало признать, что не только свекровь, старые эстонские женщины в целом щеголяли аристократическими манерами, их междусобойчики напоминали Елене нечто вроде английского five-o’clock). Иногда, правда, свекровь Елену поражала. Ударившись, например, в воспоминания о годах военных, она рассказывала, как встречала вместе с матерью фашистские танки, как мать плакала от радости, а сама она кричала приветствия по-немецки, уже знала немножко язык, учила в школе, как бросали вместе цветы под гусеницы, Елена слушала и думала, насколько же в самом деле разнится их видение мира, впрочем, то, что свекровь ходила во время войны на танцы с гитлеровскими офицерами и вспоминала это со счастливым умилением, не помешало ей позднее вступить в партию – не нацистскую, а Коммунистическую партию Советского Союза, а вступление в партию, в свою очередь, не стало помехой тому, чтоб теперь выставить на массивном дедовском буфете флажок со свастикой и защищать Гитлера перед Олевом, который злился и багровел, втолковывая матери, что все прогрессивное человечество осудило ее фюрера.

– Он пытался избавить нас от коммунизма, – возражала свекровь с пафосом.

Елена же не злилась и даже не спорила, она пыталась понять и представить жизнеощущение старых женщин, собиравшихся на дни рождения свекрови, родившихся в одном мире, потом насильственно ввергнутых в другой, а теперь пытавшихся вернуться назад, в некотором роде в детство. Они приспособились и перекрасились, прожили жизнь, но ничего не забыли и не простили, и холодная ненависть к тем, кто вынудил их прятать свои сине-черно-белые пристрастия за красной ширмой, согревала их существование, как рюмка ледяной водки греет пришедшего с мороза. Затаившись и считая с горечью и страхом уходящие дни, они все же надеялись дожить и отомстить, и как ни удивительно, дожили и отомстили, во всяком случае, оказались свидетельницами мести, и наверняка самыми безжалостными и неумолимыми. Правда, никто не молил их о пощаде, но если б и попытался, несомненно услышал бы в ответ: ab altero exspectes, altero quod feceris[21]. Впрочем, и те, кто помоложе, отнюдь не питали ни жалости к противнику, которого считали поверженным, ни намерений снять руки с его горла. Елена поняла это быстро, пару недель после лицензионной комиссии она мрачно помалкивала и проводила время на кухне, колдуя у плиты, но затем отправилась в магазин и купила самоучитель эстонского языка.

Гекуба смотрела неодобрительно. Елена потупилась, глядя в каменные плиты, но не смущение владело ею, а тайный гнев, она, царица Спарты, жена героя, покинула дом, мужа, дочь ради какого-то козопаса – и как ее встречают?.. Боги! Что за шутку вы со мной сыграли!..