Елена Прекрасная

После того, как в труппе узнали о назначении Красновой, часть возмущенных коллег намерилась покинуть коварную фаворитку режиссера. Елена не стала никого уговаривать остаться, а лишь уведомила, что с каждого нарушителя контракта будет взыскано в полной мере.

Ржевский рвал и метал. На репетиции он напоказ выпил из горла бутылку шампанского, поздравил коллег с началом новой эпохи Возрождения куртизанок и упал перед Еленой на колени с воплем:

– Мэтр умер, да здравствует метресса!25

Краснова тут же предложила продюсеру уволить поручика-скомороха из-за творческих разногласий и за систематическое пьянство. Кольгрима приложила к докладной копии двух выговоров за срыв съемочных дней, объявленных Ржевскому мэтром в текущем году. После столь решительных шагов наставницы (пока это слово все заключали в кавычки) разногласия и недовольства в труппе угасли сами собой, а многим членам коллектива было даже приятно, что их метресса не только пассия великого режиссера, но и толковый жесткий руководитель.

В больнице режиссер провел две недели, потом настоял на том, чтобы его отпустили домой. Больному назначили сиделку. Елена навещала наставника каждый день, рассказывала ему о делах, консультировалась, играла на фортепиано и пела. Тот час, который они проводили вместе, сказывался благотворно и на самочувствии мэтра (во всяком случае, он так говорил), и на настроении его ученицы.

Как-то Елена спросила режиссера без всякой задней мысли, почему он не женился во второй раз.

– Почему-почему? Не смог, – ответил тот. – Не зная тебя, можно подумать, брачные сети плетешь. Ты знаешь мое отношение к многобрачию, бессмысленной чехарде жен, семей, детей. Винегрет получается, а не жизнь. Лена, оставим эту тему. О фильме лучше поговорим. В твоем сценарии Модильяни никому не нужен, да и ему никто. Разве что его Муза. А Муза не на Парнасе, она тут обретается! – Наставник постучал себя по груди. – Может, еще в нем! – он указал на рыцаря. – Она или есть в душе, и тогда есть художник, или ее нет, и художника нет. Теперь о главном. Ты это знаешь, но на всякий случай. Зрителя нельзя кормить только прошлым. Надо показать ему и его будущее. Тогда у человека появляется надежда. Ее Аристотель называл сном наяву… Тебе снился когда-нибудь сон наяву?

– Да, – ответила Елена. – Мне кажется, что он снился мне всегда. Снится он и сейчас. И тревожно так, тревожно. Вроде как меня ждет где-то мой корабль, мой белый лебедь, а я боюсь на него опоздать.

– Не спеши на свое судно, Лена. Не опоздаешь. Без тебя оно не отойдет. В любом случае оно отправится вовремя, так как в твоем распоряжении будет, как и у меня впереди, целая вечность. Также как и у него, – режиссер указал на всадника, устремившегося к выходу из его последнего жилища. – Видишь, он рвется в неведомое, а остается на месте…

Дома Елена рассказала тетушке о том, что наставник совсем плох. Потом по наитию, словно и впрямь услышала это, добавила:

– Он оставляет мне квартиру. Оформил дарственную. Об одном просил – оставить в ней конного рыцаря.

– Ну, это уже не его забота, куда денется рыцарь, – задумчиво произнесла Кольгрима.

На день рождения режиссера, почти все члены труппы собрались в обеденный перерыв в кафе. Не сговариваясь, все заказали любимые мэтром эспрессо и кекс с изюмом. За столик режиссера никто не сел. Расселись вокруг него и поздравили отсутствующего наставника и пожелали ему скорейшего выздоровления. Кольгрима задержалась в бухгалтерии, помогая разобраться с договорами. В это время в кафе появился, как черт из табакерки, Ржевский, пьяный и агрессивный. Увидев своих недавних коллег, поручик не стал оригинальничать. Он был верен своему амплуа: скуп на собственные мысли, зато щедр на слова чужие. Глаза его грозно сверкали, грудь вздымалась, голос звенел. Просто джигит, настоящий мачо, но не джентльмен, нет. Видно было, что обуреваем молодой человек нешуточными страстями и готов к бравурным подвигам. Встав возле стойки и подняв вверх руку, Ржевский взвыл к присутствующим изуродованным им самим монологом «дяди Вани» Войницкого:

– Ушла… – поручик ткнул пальцем в Краснову. – Когда же было это? Один черт!.. Тогда ей было семнадцать, а мне, нет, не тридцать семь лет. Неважно! Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой… Да… Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: «Не бойся, я здесь». О, как я обманут! – Ржевский ткнул пальцем на место, где всегда сидел мэтр, а потом в пол. – Я обожал этого режиссера, этого жалкого подагрика, я работал на него как вол!..