Ели халву, да горько во рту

Всё дальнейшее я помню смутно. Помню, как вошёл в нумер и увидел её… Девушка лежала на постели, кажется, спала… Уже потом я узнал, что перед этим Лейда напоила её чаем, в которое подмешала снотворное… Но что я соображал в тот момент? Я видел перед собой самую соблазнительную красотку, которую только приходилось мне видеть, кровь бросилась мне в голову… Я осторожно совлёк с неё платье, стал целовать её…

Когда я очнулся, то услышал, как в соседней комнате бранились между собой Лейда и Владимир.

– Старая сводня, ты клялась, что всё будет без сучка и задоринки!

– Кто же мог подумать, что она окажется такой дикаркой! Среди моих девушек таких не бывало! Ну, поплачут для порядка сперва, да скоро утешатся! Ваш брат сам хорош! Надо же было иметь деликатность!

– Какая, к чёрту, деликатность?! Ты ведь обещала, что она не проснётся!

– Она, действительно, должна была спать ещё целый час, за который мы бы успели отвезти её ко мне, и она бы ничего не узнала!

– Надо было подмешать больше снотворного, старая дура! – голос брата дрожал. – Зачем я только связался с тобой!

– Зачем связалась с вами я! И с вашим полоумным братом! Даже если девчонка оказалась дикаркой, и снотворное перестало действовать слишком рано, это не повод хвататься за нож! А что теперь?! Это же Сибирь!

Я так и не знаю наверное, что произошло в ту проклятую ночь. Мой брат и Лейда сказали мне, что убил я… Если бы я мог хоть что-то соображать, я никогда не допустил бы случившегося, но к чему теперь эти оправдания? Я ничего не помню! Убил ли я, или это сделали они, а меня обманули. Я помню лишь одно: её, лежащую на полу, мёртвую, а вокруг кровь… Я и теперь вижу это, стоит закрыть глаза.

Я бросился на вошедшего Владимира с кулаками:

– Негодяй! Зачем ты убил её?!

– Ты убил. Или, если желаешь, мы…

Каким холодом обдали меня эти слова. Я убил! Мы убили! Действительно, мы…

– Ты хотел заполучить эту дикую лань. Я помог тебе. А ты… – я плохо расслышал ту брань, которую адресовал мне мой братец. Главное, что волновало его, это честь имени, которое могло быть опозорено. И он сделал всё, чтобы этого не произошло, сделав так, чтобы все подозрения пали на невинного…

Когда я немного протрезвел, мною овладел ужас от совершённого. Я решил пойти в полицию и во всём признаться, но прежде я зачем-то поехал к отцу и всё рассказал ему. Отец был в бешенстве. Узнав о моём решении, он влепил мне пощёчину:

– Идиот! Ты хочешь покрыть позором моё имя?! Навсегда опозорить всю нашу семью?! Я не позволю тебе этого! Лучше пусти себе пулю в лоб! Одним дураком будет меньше!

Я поднялся к себе, достал дуэльный пистолет, приставил дуло к виску… но выстрелить не смог. Я струсил. Я не застрелился и не сдался полиции. Я ушёл из полка, затворился в имении и стал топить свой кошмар в вине…

Отец послал в Москву Борю Каверзина, наказав ему сделать всё, чтобы ни одно подозрение не коснулось фамилии Олицких. Боря уже тогда был докой в таких делах! Он сделал всё, как должно, наша проклятая фамилия нигде не мелькнула, мы остались ни при чём, фамильная честь не пострадала. А за нас отправился на каторгу какой-то Фёдор Палицын…

Владимир отбыл в Европу, за ним последовал и отец с мачехой. «Поправлять здоровье»…

Этот кошмар преследует меня всю жизнь. Я знаю, что мне нет оправдания ни на этом свете, ни на том. Я убил двух человек. Даже, если не я зарезал несчастную девицу, то я был причиной её гибели. И из-за меня умер на каторге невиновный. А мне не хватило духу даже застрелиться. Я убийца, трус и ничтожество, и в этом каюсь, хотя не знаю нужно ли теперь кому-нибудь моё покаяние, кроме меня самого… Моё покаяние опоздало, я ничего не сделал для искупления своего преступления, и моя жизнь превратилась в кошмар… Каждую ночь она является мне и смотрит на меня. Я не вижу её лица, но знаю точно, что это она. И в аду, если он есть, она будет смотреть на меня… Вечно… Будет смотреть и никогда не скажет: «Отпущаются тебе грехи твоя!» О, сколько бы я отдал, чтобы услышать эти слова! Целую жизнь…»

Отец Андроник кончил читать, и по его иссохшему лицу, по глубоким бороздам морщин покатились слёзы. Он осенил себя крестом и прошептал, глядя замутнёнными влагой глазами в небо:

– Боже, упокой душу раба Твоего Антона, отпусти ему грехи его, как отпускаю ныне я!