Эликсиры Эллисона. От любви и страха

Соната для зомби (совместно с Робертом Силвербергом)

С четвертого яруса Лос-Анджелесского музыкального центра сцена казалась всего лишь ярким пятном постоянно меняющихся цветов – вспышки ярко-зеленого, внезапные вихри темно-красного. Но Рода предпочитала сидеть именно здесь. Она не любила места в Золотой Подкове партера, кресла, покачивающиеся на антигравитационной подушке сразу же за рифленым языком сцены. Там, внизу, звук взлетал и улетал прочь, уносимый потрясающей акустикой Центра Такамури. Игра цветов была важна, но все же главенствовал звук, резонирующий в сотнях акустических колонок ультраклавесина.

И если бы она сидела там, внизу, ее отвлекала бы постоянная вибрация сотен тел.

Она не была настолько наивной, чтобы считать, что бедность, вынуждавшая студентов сидеть на галерке, благороднее, чем богатство избранных, расположившихся на Золотой Подкове. Но при том, что она ни разу не просидела целый концерт на Подкове, Рода не сомневалась в том, что на четвертом ярусе музыка звучала чище, эмоциональнее, она прочнее закреплялась в памяти. Возможно, все дело было в отсутствии вибраций богачей.

Положив руки на ограждение балкона, Рода смотрела вниз – на затейливую игру цветов, плясавших на авансцене. Она рассеяно слушала, что говорил сидящий рядом с ней мужчина, но ответ, казалось, не требовался. В конце концов он ткнул ее пальцем, и она к нему повернулась. На ее лице тут же появилась дежурная механическая улыбка.

– Что случилось, Ладди?

Ладислав Ирасек с мрачным видом протягивал ей шоколадный батончик, который уже успел надкусить.

– Одним Бехом сыт не будешь, – сказал он.

– Спасибо, Ладди. Не хочется. – Она прикоснулась к его руке.

– Ну и что ты видишь там, внизу?

– Цвета. Это пока всё, что есть.

– А как же музыка сфер? Проникновение в глубины искусства?

– Ты обещал не подтрунивать надо мной.

Он откинулся на спинку кресла.

– Извини. Иногда я об этом забываю.

– Прошу тебя, Ладди. Если ты снова собираешься выяснять отношения…

– Разве я сказал хоть слово об отношениях?

– Я чувствую это по твоему тону. Ты начинаешь жалеть себя. Не надо, прошу. Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты делаешь меня виноватой.

Он уже месяцами пытался добиться официальных отношений с ней, с того самого дня, когда они познакомились на занятиях по контрапункту. Он сразу же был очарован ею, она была занятной, и наконец он понял, что безнадежно в нее влюблен. Но Рода держала его на расстоянии. Да, они занимались любовью, но он по-настоящему так и не овладел ею. Все дело было в том, что он упивался жалостью к самому себе, и она знала это. А знание это помещало его в категорию мужчин, которые никак не подходят для серьезных отношений.

Она снова посмотрела вниз. Выжидая. Дразня. Стройная девушка, с волосами янтарного цвета и серыми, цвета алюминия, глазами. Она слегка согнула пальцы, словно готовясь опустить их на клавиатуру. В сознании ее жила одна лишь музыка.

– Говорят, Бех великолепно выступил в Штутгарте на прошлой неделе, – сказал Ирасек, надеясь вовлечь ее в беседу.

– Он играл Крейцерову сонату?

– И шестую симфонию Тимияна. И Найф. Плюс Скарлатти на десерт.

– Что именно?

– Не знаю. Мне говорили, но я не помню. Ему аплодировали стоя целых десять минут, и в журнале «Der Musikant» писали, что такой орнаментики им не доводилось слышать со времен…

Свет в зале начал медленно гаснуть.

– Сейчас он выйдет, – сказала Рона, подавшись вперед. Ирасек снова откинулся на спинку кресла и откусил половину шоколадного батончика.

…Когда он выходил из оцепенения, все всегда было серым. Цвета алюминия. Он знал, что его уже распаковали и подзарядили. Знал, что, когда он откроет глаза, рабочий сцены будет готов выкатить ультраклавесин на сцену, а проводящие перчатки будут в правом кармане его фрака. И вкус песка на языке, и серый туман воскрешения в сознании.

Нильс Бех медлил, не спеша открыть глаза.

В Штутгарте был просто ужас. Но лишь он сам понимал, как ужасно все было. Он подумал: «Тими понял бы сразу. Он поднялся бы на сцену еще во время скерцо, сорвал бы перчатку с моей руки и проклял бы меня за то, что я изуродовал его детище, его шестую». А потом они отправились бы выпить по кружке темного пива.

Но Тимиян умер. В двадцатом, напомнил себе Бех. «За пять лет до меня. Если бы я мог больше не открывать глаза, перестать дышать, заставить легкие втягивать воздух маленькими глотками, а не гудеть, как меха старого органа… И они решили бы, что я сломался, что рефлекс зомби на сей раз не сработал… Что я все еще труп, настоящий труп, а вовсе не «мистер Бех»… Он открыл глаза.

Продюсер был явным подонком. Бех хорошо знал этот тип.

Небритая физиономия. Мятые манжеты. Скрытый гомосексуалист. Тиранит всех вокруг, кроме мальчиков из хора…

– Я знал людей, у которых развился диабет от частых посещений детских утренников. Слишком много сладкого – опасная штука.

– Что? Простите, я не понял.

Бех отмахнулся от него.

– Пустяки. Забудьте. Как зал?

– Превосходно, мистер Бех. Огни уже погасли. Можем начинать.