Елисейские Поля

Андрей подложил подушку под голову:

– Лень. Я так удобно лежу.

– Как хочешь. Спокойной ночи.

Она прошла в прихожую и, не зажигая света, стала медленно подниматься по лестнице. Сквозь длинное скошенное окно слабо светила луна. Черные тени качающихся ветвей скользили вверх и вниз по белым ступенькам. Лиза, держась за перила, посмотрела вниз, в прихожую. Было темно и тихо. Из-под двери гостиной пробивалась узкая желтая полоса света. Большое зеркало на стене тускло блестело. Будто это не зеркало, а вода. И в ней, в этой темной, тихой, лунной воде, плавают не тени, а огромные сонные рыбы. Как там, в рыбьем музее. Лизе вдруг снова захотелось, чтобы рядом был Андрей и целовал ее в губы. Долго, долго, пока не закружится голова.

– Андрей, – громко позвала она, – Андрей!

– А, что тебе? – лениво отозвался Андрей из столовой.

– Ничего, ничего, – крикнула Лиза. – Спокойной ночи. – И прислушалась, не идет ли он. Но все было тихо. Тогда она вздохнула и, чувствуя, как вдруг стало неудобно дышать от боли в горле, медленно вошла к себе.

– Неужели это любовь? – подумала она, запирая дверь на ключ. – Стоит ли жить, если это любовь?

Она разделась, сняла голубую бархатную покрышку с дивана, легла и натянула одеяло.

Скорей бы заснуть.

Диван показался слишком широким, шире, чем всегда. Тяжелые, холодные простыни давили грудь. Лечь бы поперек: может быть, удобнее будет. Но двинуться было трудно. Она лежала, прижавшись щекой к холодной подушке.

Отчего так грустно? Ведь ничего особенного не случилось. Андрей? Но завтра он будет опять влюбленным и нежным. Что же тогда?

Все хорошо, все отлично. Но тревога росла. Что же это?

Разве ей не хорошо? Разве она не весело живет? Такая хорошенькая, все влюблены, и в школе первая ученица. Чего же еще? Сегодня было скучно оттого, что вчера слишком много выпили. А завтра опять будет весело. И все, все хорошо.

Но сердце билось громко и тяжело. Что же это? Что? Кровь медленно и тяжело струилась по телу, и горло сжималось от тревоги и страха. Она открыла глаза. Сквозь шторы тускло светила луна. Она взглянула на стол, на учебники, на свое платье, висевшее на стуле. Все было такое обыкновенное, как всегда. Прочное, знакомое. «Завтра пойду в лицей, могут вызвать по географии, – нарочно думала она об успокоительных, детских вещах. – Пойдем играть в теннис с Одэт».

Но тревога все росла, от страха холодели ноги. Что же это такое?

Страх все рос. Он стоял тут, около кровати, он наваливался на грудь, и уже почти нельзя было дышать. И вдруг чей-то тонкий, вкрадчивый, колючий голос пропел, точно комар, над самым ухом:

– Бедная, бедная, бедная. Что с нею будет? Что ее ждет? А она спит, а она не знает.

Лиза с трудом отбросила одеяло, пошарила рукой по стене и зажгла свет.

– Что с нею будет? – повторила она. – Все будет хорошо. Кончу лицей, выйду замуж за Андрея. А теперь надо спать.

Она щелкнула выключателем и снова положила голову на подушку. Но тревога и страх не проходили.

– Уснуть, уснуть и завтра проснуться веселой, – прошептала она.

Ей показалось, что диван медленно поднялся и снова опустился. «Как на американских горах, – подумала она. – Засыпаю. Скорей бы, скорей». И чтобы вызвать сон, стала представлять себе стадо баранов на берегу реки. «Вот я беру одного за рога и веду его через мост, вот я беру второго за рога…»

Стало неприятно, душно, рука неудобно давила щеку. Только не двигаться. «Сейчас пройдет, сейчас засну». Река вдруг поднялась кверху, выросла, как гора, белые рогатые бараны быстро заплавали в зеленой воде. «Рыбы, – с трудом подумала Лиза и с блаженством и освобождением прошептала: – Сплю».

6

Кролик сидел в ресторане за столиком и ждал Наталию Владимировну. Была уже половина второго, она обещала приехать в час, и Кролик волновался. Он был все такой же, не изменился, только теперь в зубах торчала не сигара, а трубка, котелок был запылен, и вместо шубы с бобровым воротником на нем было летнее короткое пальто.

В кармане у Кролика лежали триста франков, доставшиеся с таким трудом.

– Сто франков – завтрак, двести – ей.

Все из-за нее. Из-за Наташи. И хотя бы она чувствовала. О, тогда все было бы совсем, совсем другое. Но она бессердечная. Ей все равно. Она даже не замечает. Он с ненавистью смотрел на клетчатую скатерть, на низкие четырехугольные окошки, на стены, разрисованные овечками и поросятами, на весь этот фальшиво-нормандский стиль. В сущности, ему не за что было ненавидеть этот ресторан. Ненависть его относилась к Наташе. Ее он ненавидел. Ее и себя. Ее – за то, что она довела его до позора и нищеты, он так и думал: «Позора и нищеты». Себя – за то, что позволил довести себя до этого.

Лакей во второй раз подошел с карточкой. Кролик раздраженно махнул на него рукой:

– Я жду даму, – и отвернулся.

Но лакей почтительно нагнулся к нему:

– Господин Рохлин, вас просят к телефону.

– Меня?

Кролик вскочил:

– Где у вас телефон? Где?

Голос Наташи громко и резко проговорил в трубку:

– Это вы? Я не могу приехать завтракать.

– Но… Но почему?

– Не могу. – В трубке что-то щелкнуло.

– Наталия Владимировна, Наташа! – визгливо крикнул Кролик.