Елисейские поля

— Но ты же прекрасно понимаешь, что все это не имеет ничего общего с устной традицией, которая живет вот уже два столетия!

— Ну а если я через год разобьюсь на мотоцикле, что тогда? Устная традиция прервется! А если мы запишем рассказ на магнитофон… Да мне и не рассказать лучше вас.

— Послушай, сын… — Похоже, ему не удастся переубедить мальчика; при этой мысли его голос неожиданно дрогнул, и сын с удивлением посмотрел на него. — Послушай, сын, даже если ты будешь рассказывать с ошибками или забудешь половину, все равно это лучше, чем запись. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

Отец взглянул на сына: открытое лицо, прямой взгляд, пальцы нетерпеливо барабанят по черной коробке.

«Наше время прошло, — подумал он. — Это другая порода». И вдруг Рассказ и традиция показались ему непонятными и ненужными.

— Послушайте, отец. Давайте я включу магнитофон, и вы раз и навсегда запишете этот рассказ. И никто никогда не воспроизведет его лучше и не сохранит надежней. Хотите, я уйду? — деликатно прибавил он.

Последние слова всего больней ранили отца. Он побледнел и молча кивнул. «Надо хоть так спасти Рассказ», — подумал он. Мальчик включил магнитофон и на цыпочках вышел из комнаты.

В этот раз отец превзошел самого себя, по временам у него выступали на глазах слезы. Кончив, он позвал сына и, не сказав ни слова, ушел.

За ужином он не притронулся к еде. Никто ни о чем его не спрашивал, да он никого и не видел вокруг себя. «Это самая настоящая трусость. У меня не хватает духу прервать традицию, хотя уже настало время… Архивы… Архивы — это же кладбища!»

При этой мысли лицо его застыло. Никто не смел взглянуть на него. Он встал, знаком пожелал всем спокойной ночи и ушел к себе. Решение он принял мгновенно.

Поздно ночью, когда все в доме уже спали, он тихо, как вор, пробрался в комнату, где на столе, словно спящий зверь, лежал магнитофон. Он хорошо запомнил, что надо делать: нажал на крайнюю клавишу, зажегся зеленый глазок — единственное пятнышко света в этой уснувшей комнате, — и бобины быстро и бесшумно завертелись.

Прерывисто дыша, он дождался, пока сотрется весь Рассказ, потом выключил магнитофон, который тут же превратился в безжизненную коробку.

Затем он прошел в коридор, надел длинный плащ, ярко-красный шарф, который носил его отец, и с непокрытой головой вышел из дому. Он радовался как ребенок, оттого что ветер трепал ему волосы, пока он поднимался к церкви и маленькому кладбищу; он шел, освещенный бледным светом луны, и его фигура отбрасывала причудливую прозрачную тень. Здесь они лежат рядом — его отец, дед и прадед, невидимые и как будто безразличные.

Не надо ничего им объяснять. Они все знают и понимают, каждый из них поступил бы так же. Ему не нужно оправдываться, и посреди этой лунной пустыни в последний раз, для них одних, он громко и без запинки повторит Рассказ.

Не у дел

переводчик В. Каспаров

Застегивая жилет, он нахмурился. «Еще располнел…» Нет уж, он не угодит в эту западню, не станет толстеть! Ему ведь всегда было все равно, чем его кормят. «Вы едите как пес, — говаривала Мария-Луиза, — не смотрите даже, что у вас в тарелке…» Часто, обедая с ней вдвоем, он вставал из-за стола, не доев: «У меня много работы». Он подавлял в себе желание есть, как и желание спать, — нельзя терять ни минуты! «Мир принадлежит тем, кто рано встает».