Элита русской разведки. Дела этих людей составили бы честь любой разведке мира

— Да, с прикладом. И вот я думаю: привезу его сюда — что с ним делать? Автоматическое оружие нельзя оформлять как личное оружие. Но тем не менее пистолет сюда доставили как официально подаренный. Я при встрече с Вячеславом Ивановичем Трубниковым, тогдашним директором Службы внешней разведки, и говорю: «У вас там ребята тренируются в тире, стреляют из разных видов оружия. Даже я пробовал. Пусть и «стечкин» там будет, пригодится». А Вячеслав Иванович говорит: «Нет, я его не отдам в тир». И отдал его в музей. Пистолет положили под стекло. Но краткая надпись, которой сопроводили экспонат, легко может ввести в заблуждение любого посетителя. Он может запросто принять «стечкина» за личное оружие Михаила Матвеевича Батурина. Мне так многие и говорили: «Видели, видели пистолет твоего отца». Я какое-то время сопротивлялся этому, но потом решил: пусть остается, как есть. В конце концов, пистолет гораздо более подходит к биографии отца, чем к моей собственной.

— Перед своим первым космическим полетом на станцию «Мир» вы пришли в штаб-квартиру СВР, в Музей истории СВР. Мне лично понятны ваши чувства, но многие могли истолковать это как некое суеверие или — более того — как красивый жест.

— Этот визит был настолько тихим, что о нем немногие знали и в самой штаб-квартире СВР. Так что мне особенно не о чем было беспокоиться. Тут надо понять, что такое для человека первый полет в космос. Вот я уходил в другой мир, хотя, конечно, собирался вернуться. Эмоциональное напряжение космонавта в это время настолько велико… Я просто не буду вам это описывать. Но это очень сильные переживания. Группа психологической поддержки всегда готовит для космонавтов фильм минут на пять — семь. Берут интервью, разговаривают с близкими людьми — родителями, женами, детьми. Традиция такая в российской космонавтике. И каждый космонавт знает, что ему эту короткометражку покажут по дороге из гостиницы «Космонавт» до того места, где надо надевать скафандры. Ну, Байконур — он ведь очень большой. Ехать почти час. И я знал, что такой фильм будет. А значит, и пожелания удачи от дочки, от мамы. Но отец-то мне — тоже близкий человек. И я тоже должен с ним какую-то внутреннюю связь установить. Сходить на могилу? Очень не хотелось идти на кладбище. Настроение-то — совсем другое. Даже думать нельзя, что «эта штука» может взорваться. А ведь взрываются иногда. И люди гибнут. Но с мыслями об этом космонавт не может готовить себя к полету. Вот я подумал-подумал и позвонил Вячеславу Ивановичу Трубникову: «Вы знаете, хотел бы перед полетом прийти». Он очень хорошо к этому отнесся, сам подошел в музей. Мы там сфотографировались. Я цветы возложил у памятника чекистам-разведчикам, отдавшим жизнь за родину.

Перед вторым полетом — на МКС — вместе с Талгатом Мусабаевым и американским космическим туристом Деннисом Тито эмоциональное напряжение было уже не столь велико. Но камень в основание традиции был уже заложен. И я снова позвонил в Ясенево. А там директором был уже Сергей Николаевич Лебедев. И у него никаких возражений не возникло. Он вместе со мной в музей сходил, потом беседовали в его кабинете.

— Можете ли вы сказать, что «сверяете жизнь» по отцу?

— Наверное, нет. У меня вообще нет образца, которому я старался бы во всем подражать. Я живу собственной жизнью. Личность отца, разумеется, наложила на меня огромный отпечаток. Не просто отпечаток — я часть своего отца. Но одновременно я часть и других людей, конечно.

— Сошлись бы вы с отцом во мнениях по поводу сегодняшних российских реалий? И вообще, можно ли было спорить с Михаилом Матвеевичем?

— Нет, спорить с ним было трудно. Потому что он обидчив был. И я даже старался избегать подобных ситуаций.

Я думаю, что мы не спорили бы по поводу сегодняшних реалий. Мы просто определили бы, что у нас общего, а в чем мы расходимся.

— Однажды ваш отец сказал (и вы эту фразу записали): «Я остался жив, потому что всегда сторонился политики». Вы к этим словам отца не прислушались.