Элиза и ее монстры

Мы упоминаем о том письме так редко, как только возможно. Мы вместе делаем домашние задания, стараясь улучшить отметки друг друга. Уоллис проверяет историю, английский (само собой) и около девяноста процентов курсов по выбору; я отвечаю за математику, естественные науки и оставшиеся десять процентов курсов, то есть за изобразительное искусство. Уоллис занимается искусством только потому, что ненавидит курс писательского мастерства; я не беру искусство, поскольку учитель – печально известный проныра, он обязательно обнаружит панельки «Моря чудовищ» в моем блокноте.

Из-за рождественских и новогодних каникул, когда мы не общаемся лично и у меня есть время заняться «Морем чудовищ», я набрала неплохую скорость и сделала запас страниц на будущее. Читателей становится все больше. Я выложила еще несколько рисунков как Таящаяся, и Уоллис говорит, что они всем нравятся. Я отказываюсь читать комментарии. Составляю еще один графический роман для магазина и почти задыхаюсь, узнав, сколько человек купило его в первые три часа после появления. По идее меня не должно удивлять число просмотров страниц и стремительно нарастающая популярность беллетризации Уоллиса. – Ее читают почти так же активно, как и сам комикс – но все же впечатляюсь и тем и другим. Это действует на меня, как звонящий по утрам будильник.

Я то и дело вижу Макса на форумах, он кого-то банит или же закрывает старые ветки под ником Кузни_Ришта, а Эмми продолжает смотреть «Собачьи дни», но переписываемся мы мало и редко – обычно когда у нее есть время между занятиями и когда Макс позволяет себе выйти в Интернет. Иногда мне кажется, что я чаще встречаюсь с Коулом, Меган, Лис и Чандрой, чем разговариваю с Максом и Эмми. Мне нравятся друзья Уоллиса, но они по-прежнему остаются его друзьями. А я хочу вернуть

своих друзей.

К февралю – с его восхитительной морозной погодой, когда температура падает до минус двадцати и мозг может превратиться в кусок льда, если дышать через рот, – мне кажется, что я знакома с Уоллисом вот уже пять лет, а не пять месяцев. Никто из нас больше не заговаривает о его письме, и я надеюсь, что так оно и должно быть, но иногда, когда я пытаюсь понять, что он думает, то словно натыкаюсь на кирпичную стену. Его лицо обычно ничего не выражает; если что-то в нем меняется, то быстро и ненадолго.

Он сказал, что нам не обязательно говорить о письме, о том, что там написано, о его отце. Но мы вроде как говорим о нем, хотя и не вслух. А теперь я чувствую, что поговорить нужно. Мы оба привыкли к Интернету, привыкли придавать нашим текстам значения, которые мы хотим им придать и которые, как мы считаем, должны вычитать в них люди. Я могу лгать по Интернету, где люди не слышат мой голос. Но наедине с Уоллисом это невозможно – я не слишком хорошая актриса. Надеюсь, ему известно это.

– Письмо, – говорю я однажды, когда мы лежим на матрасе в подвальной комнате Уоллиса. Моя голова покоится на его согнутой руке. Его щека прижата к моим волосам. На нас обоих спортивные штаны, наши учебники разбросаны вокруг, у Уоллиса в одной руке мое последнее эссе по английскому, в другой – красная ручка. Теперь я не сомневаюсь в том, что старая футбольная майка, прикрепленная к стене, та, на которой написано «УОРЛЭНД» и стоит номер 73, когда-то принадлежала его отцу.

Больше я не говорю ни слова, и спустя мгновение он поднимает голову. Эссе и ручка оказываются на моей ноге.

– То письмо, – повторяет он.

– Мы никогда толком не говорили о нем.

– Я не знал, хотела ли ты этого. – Его голос становится совсем тихим. Он может рассуждать о грамматических ошибках, но не о том, что случилось на Уэллхаусском повороте.

– Я хочу сказать… Мне очень жаль твоего отца. Жаль, что так все вышло. Но я счастлива, потому что счастлив ты. И я рада – в самом деле рада – что ты решил, что можешь поведать обо всем мне. Я тоже. Я хочу сказать, счастлива.

Его рука обнимает меня крепче.

– Я думал, это могло оказаться… слишком.

– Не оказалось. То, что я сказала – написала – в классе, было правдой. То есть я… – Барабаню пальцем по его грудной клетке, не осознавая, что делаю. – Я все еще здесь.

Сначала куда-то исчезает эссе, затем мощная рука, служившая мне подушкой. Уоллис кладет меня на спину и зарывается головой мне в шею. Я хихикаю, не в силах удержаться. Мои руки находят его плечи. Иногда он делает это: один медленный, осторожный поцелуй в ключицу, еще один в шею. От этого второго поцелуя я совсем улетаю. Мгновенно превращаюсь в комок нервов. Он не знает, как я себя при этом чувствую, иначе не остановился бы. Он приподнимается, и мы смотрим в глаза друг другу. Наши носы почти соприкасаются. Его глаза опущены. Я резко закрываю рот. Его пальцы поглаживают мои бока, и я не могу дышать, я совсем не могу дышать.

– Хорошо, – говорит он.