Элиза Ожешко

Главное внимание обращалось на языки (французский и немецкий), на музыку и танцы; к остальным предметам относились равнодушно.

«Несколько роялей, — вспоминала потом Элиза Ожешко, — с утра до вечера бренчали в различных залах пансиона и даже в часовнях».

Однако здесь оказался хороший учитель польского языка и литературы, превосходный лектор и декламатор, развивший у некоторых учениц вкус к поэзии.

За пять лет пребывания в этом пансионе Эльжбета прочла не только значительное число французских книг, как это было принято в такого рода учебных заведениях (тайком сюда проникли и некоторые сочинения Жорж Санд), но она познакомилась также и с основными произведениями выдающихся старых и новых польских писателей.

«Во мне, — говорила писательница, — зарождался тогда культ великих людей и дел».

На пятнадцатом году Эльжбета простилась с «паннами сакраментками» и вернулась домой.

Ее сразу же стали вывозить в «свет», в кипящую весельем среду белорусской шляхты в городе Гродно, на Немане.

«Выйдя в «свет», я некоторое время была какой-то легкомысленной, — говорила на склоне своих лет писательница. — Шум ли светской жизни меня ошеломил, мое ли положение самой богатой и пользовавшейся наибольшим успехом барышни сделали меня такой поверхностной, не знаю. Знаю только, что из мечтаний в монастыре о бедном и благородном молодом человеке, об освобождении моих крепостных, о каких-то неопределенных, но красивых подвигах, в это время во мне ничего не осталось… Психический мир мой как-то сузился, уменьшился».

И она добавляла при этом:

«На новую жизнь я смотрела, как на игрушку, и будущее казалось мне игрушкой. Я хотела как можно скорее стать замужней только для того, чтобы иметь право распоряжаться своим домом, экипажем, слугами и быть самостоятельной, не ограниченной в своих желаниях волей матери, человека деспотического…»

Мать Эльжбеты, давно уже вторично вышедшая замуж, по-видимому, непрочь была поскорее «пристроить» дочь. А та, от природы очень чуткая и наблюдательная, чувствовала это даже в свои пятнадцать лет.

«Физическая сторона моего существа глубоко спала, нравственная и умственная — на некоторое время тоже погрузились в сон. Мне кажется, что если бы тогда из куска дерева сделали мужчину и сказали мне, что, когда я выйду за него замуж, я буду самостоятельно распоряжаться собой и всем моим имуществом, что он будет возить меня по различным местам и балам, я согласилась бы выйти замуж за дерево».

Она считалась одной из самых богатых невест края, и у нее оказалось достаточно поклонников из среды провинциальной «золотой молодежи», выуживавшей в водовороте всевозможных развлечений девушек с хорошим приданым.

Вспоминая тогдашнее настроение привилегированного польского общества, писательница потом говорила:

«Кажется теперь поразительным и непонятным без подробных объяснений тот факт, память о котором, однако, свежа у многих еще живых людей, что накануне, должно быть, наименее веселой эпохи нашей истории для целой весьма влиятельной группы людей — одним девизом и самой яркой и привлекательной целью жизни было: веселье!»

И писательница рассказывает:

«Забавлялись везде и всюду, в любое время, всевозможными способами, под всякими предлогами. Визиты, обеды, вечера, танцы, псовая охота, карты, пикники, маскарады — все это било ключом по деревням, городам и местечкам. Дни тишины, сосредоточения и хоть какой-либо работы иной раз и выпадали, но уже недели — крайне редко, а месяцы — никогда!»

А какое при этом равнодушие к народу было у всей этой веселящейся шляхты, мечтавшей в те дни о победе над царизмом. Это равнодушие разделяла тогда и невеста-подросток Эльжбета Павловская со своими ровесницами:

«Диву я даюсь теперь, как мы — ну ничего-ничего не знали об окружавшем нас на улице народе, как мы были к нему совершенно равнодушны! В городе, довольно людном и довольно богатом, люди всевозможных состояний двигались по улицам, толпились, обгоняли друг друга, торопились. Но мы будто не слышали их и не видели — они не вызывали в нас ни любопытства, ни участливого внимания. Кто не принадлежал к кругу наших знакомых и, завидя наш экипаж, не кланялся нам, тот для нас вовсе и не существовал. У нас не было ни малейшего представления о том, чем все эти люди занимаются на свете, как они живут, что думают и чувствуют, страдают ли они, и даже искорки желания что-либо узнать об этом не было».

И вот панна Эльжбета Павловская, подобно сотням панн ее круга, выходит замуж за помещика Петра Ожешко, высокого, красивого блондина с вьющимися волосами, как у пана Грабы, лет тридцати пяти.

Она могла судить о нем только, как о хорошем танцоре.

Он сделал предложение после двух визитов, «из которых один длился четверть часа», и получил согласие.

III

В феврале 1858 года пан Петр Ожешко прибыл с молодой женой пани Элизой Ожешковой в свое родовое имение Людвинов, находившееся в отдаленном, пограничном с Волынью, Кобринском уезде Гродненской губернии.

Помещичий дом был большой и комфортабельный, а имущество, привезенное Элизой Ожешко из отцовской Мильковщизны, очень его украсило.