Элизабет Костелло

В машине он сидит рядом с Терезой, мать — сзади. Тереза волнуется и от волнения говорит без умолку. Она рассказывает о районах, мимо которых они проезжают, об Алътонском колледже и его истории, о ресторане, куда они направляются. За это время она умудряется сделать два мышиных наскока, чтобы вырвать информацию для себя самой.

— В прошлый раз мы принимали Байет. Что вы думаете о Байет, миссис Костелло?

И чуть позже:

— А как вы находите Дорис Лессинг, миссис Костелло?

Она пишет книгу о женщинах в литературе и в политике. Летние отпуска она проводит в Лондоне, где занимается тем, что называет сбором материала. Его нисколько не удивило бы, если бы оказалось, что в ее машине спрятан магнитофон.

Таких как Тереза его мать называет золотыми рыбками. «Все считают их маленькими и безобидными, — объясняет она, — потому что каждая из них довольствуется за один раз крошечным кусочком, каким-нибудь миллиграммом живой плоти».

Агент матери каждую неделю пересылает ей кучу писем от корреспондентов, подобных Терезе. Было время, когда Элизабет отвечала на них. Она 1шсала: «Благодарю за внимание к моей особе, но, к сожалению, я слишком занята, чтобы дать исчерпывающий ответ, которого вы, без сомнения, заслуживаете». Как-то один из друзей сказал ей, что на ее письмах хорошо зарабатывают: любители автографов дают за них большие деньги. После этого она перестала отвечать.

…Золотистые искорки, они кружат в воде возле издыхающей китихи, они кружат в ожидании своего часа — того момента, когда можно будет в мгновенном броске оторвать себе малюсенький кусочек от ее плоти…

Вот и ресторан. Моросит дождь. Тереза провожает их до дверей и оставляет, чтобы припарковать машину. Несколько минут они стоят у входа одни.

— Мы еще можем отступить, — говорит он. — Еще не поздно. Возьмем такси, остановимся у гостиницы, заберем чемоданы, в восемь тридцать будем в аэропорту и улетим первым попавшимся рейсом. Испаримся еще до того, как прибудут «монтаньяры».[1]

Он произносит это с улыбкой, и она тоже улыбается, слова ни к чему, — они оба знают, что от программы не отступят и никуда, не уедут. Но потешить себя мыслью о побеге все же приятно. Шутки, маленькие тайны, как у заговорщиков, брошенное как бы невзначай, лишь им понятное слово, обмен взглядами — это их тактика, их способ сосуществования и способ дистанцирования. Он добровольно возьмет на себя роль оруженосца:

поможет надеть кольчугу, подсадит на скакуна, пристегнет к руке щит, вручит копье и отступит в сторону.

Сцену в ресторане, состоявшую в основном из диалогов, пропустим. Перенесемся сразу в гостиницу, где Элизабет Костелло просит сына пройтись с ней по списку персон, с которыми они встречались в ресторане. Что он и делает, сообщая сведения о занятии и должности каждого, — так, как будто все они сейчас перед ним: Уилльям Броутхэм-декан филологического факультета Альтоны; председатель жюри Гордон Уитли — канадец, преподает в университете Мак-Гилла, автор трудов по истории канадской литературы, писал также об Уилсоне Харрисе. Та, которую все называли Тони и которая задала вопрос о Генри Генделе Ричардсоне, преподает в Альтонском колледже, специализируется на литературе Австралии, где работала какое-то время. С Паулой Сакс мать уже знакома. Лысик по фамилии Кэрриган — романист. Он ирландец, но теперь постоянно живет в Нью-Йорке. Пятый член жюри, женщина, которая сидела за ужином рядом с ним, носит фамилию Мёбиус. Преподает в Калифорнии, издает журнал. Написала и опубликовала несколько рассказов.

— Вы так увлеченно беседовали, — замечает мать. — Она довольно красива, не правда ли?

— Пожалуй.

Мать задумчиво молчит. И вдруг:

— А тебе не кажется, что в целом команда получилась…

— Хочешь сказать легковесная? Так и есть. Тяжеловесы не принимают участия в такого рода спектаклях. Тяжеловесы сражаются с проблемами в своей весовой категории.

— Выходит, я для них недостаточно тяжела?

— Успокойся, ты — тяжеловес. Вся штука в том, что ты для них не являешься проблемой. Дашь им повод считать себя таковой — возможно, и будешь допущена ко двору. Пока же ты не загадка, не феномен, ты — пример.

— Пример чего?

— Творчества. Того, как творит человек твоего статуса, твоего поколения, твоего происхождения. Своего рода образец.

— Будет ли мне дозволено возразить? Служить образцом?! И это после того, как я всю жизнь из кожи вон лезла, чтобы не писать как все?

— На меня-то зачем накидываться, мама? Я не отвечаю за то, как к тебе относятся мэтры. Но даже ты должна признать, что все мы говорим, а следовательно, и пишем, в определенном смысле, на одном языке. В противном случае каждый мог бы претендовать на изобретение собственного языка. И по-моему, вполне нормально, когда людей больше интересует то, что их роднит, чем то, что разъединяет. Или тебе это кажется абсурдным?