Элизабет Костелло

Она сидит весь вечер до поздней ночи, пытаясь изменить текст. Сначала она пробует вычеркнуть имя Уэста. Современный роман, выпущенный в Германии, — так можно сказать о его книге. Нет, не годится. Даже если большинство слушателей и проглотит это, сам Уэст поймет, что она имеет в виду именно его книгу.

А что, если попробовать смягчить тезис? Что, если высказать такое предположение: говоря о силе зла, писатель может, сам того не желая, изобразить зло привлекательным и в результате принести больше вреда, чем пользы? Смягчит ли это удар? Она вычеркивает первый абзац на восьмой странице — первой из „плохих“ страниц, — потом второй, потом третий, набрасывает каракулями какие-то фразы на полях, потом в унынии смотрит на всю эту грязь. Почему она не сняла копию, прежде чем начать переделывать?

Молодой человек за столом регистратора отеля сидит в наушниках, поводя плечами из стороны в сторону. Увидев ее, он вскакивает и встает по стойке „смирно“.

— Ксерокс, — говорит она, — есть ли у вас ксерокс, которым я могу воспользоваться?

Он берет у нее из рук пачку листков, бросает взгляд на заголовок. Отель обслуживает много конференций, наверное, он привык к безумным иностранцам, переписывающим свои доклады посреди ночи. Жизнь карликовых звезд. Урожай зерновых в Бангладеш. Душа и многочисленные способы ее развращения. Ему все равно.

Получив ксерокопию, она начинает разбавлять свой текст, но сомнений при этом возникает все больше и больше. Писатель стал добычей сатаны — какая чушь! Она напоминает себе цензора прежних времен. И вообще, зачем вся эта кошачья осторожность? Чтобы избежать маленького скандала? Откуда вдруг у нее боязнь обидеть? Она скоро умрет. Какое будет иметь значение, что как-то раз в Амстердаме она пощипала перья какому-то незнакомцу?

Элизабет вдруг вспомнила, что, когда ей было девятнадцать, она позволила, чтобы ее „подцепили“ на Спенсер-стрит, у моста, недалеко от мельбурнского порта (в то время это был весьма подозрительный район). „Подцепивший“ ее мужчина лет тридцати, красивый какой-то грубой красотой, был докером. Назвался он, кажется, Тимом или Томом… Она тогда была студенткой, изучала искусство, а главное — была бунтовщицей, выступавшей в основном против респектабельной мелкобуржуазной католической среды, из которой вышла. Только рабочий класс и его система ценностей казались ей тогда истинными.

Тим (или Том?) повел ее в бар, а потом в меблированные комнаты, где он жил. Она никогда не делала этого раньше — не спала с незнакомыми мужчинами — ив последнюю минуту не смогла преодолеть себя. „Мне очень жаль, — сказала она, — мне, право, очень жаль, но давай не будем“. Но Тим (или Том) не хотел ничего слушать. Когда она стала сопротивляться, он попытался взять ее силой. Задыхаясь, она долго молча боролась с ним, отталкивая его и царапаясь. Вначале он принял всё за игру. Потом устал от этого, а может, его желание устало и обратилось на что-нибудь другое, и начал бить ее всерьез. Он стащил ее с кровати, ударил кулаком в грудь, потом в живот, а затем нанес ужасный удар локтем в лицо. Когда ему надоело ее бить, он содрал с нее одежду и попытался сжечь ее в корзинке для бумаг. Совершенно голая, она выползла из комнаты и спряталась в ванной на лестничной площадке. Через час, убедившись, что он заснул, она пробралась обратно в комнату и вытащила из корзинки то, что там осталось. Одетая в обгорелые лохмотья, она выскочила на улицу и остановила такси. Неделю она обиталась у одной подруги, потом у другой, отказываясь объяснить, что случилось. У нее была сломана нижняя челюсть, пришлось скреплять металлической шиной; она жила только на молоке и апельсиновом соке, которые сосала через соломинку.

Это было ее первое столкновение со злом. Она поняла, что это было не что иное, как зло: мужчина был оскорблен ее отказом, желание отступило, и его сменило злорадство от того, что он бьет ее. Он получал удовольствие, причиняя ей боль, она видела это, большее удовольствие, чем получил бы от секса. Может, он и не осознавал этого, когда „подцепил“ ее, но привел он ее к себе, скорее, для того, чтобы причинить ей боль, а не для того, чтобы переспать с ней. Борясь с ним, она приоткрыла выход для таившегося в нем зла, и оно явилось в форме радости, которую он испытывал сначала от того, что ей больно („Тебе нравится, правда же?“ — шептал он, выкручивая ей соски), а потом от ребяческого, намеренно-зловредного уничтожения ее одежды.