Однако в случае с Анхисом богиня, поднявшись с ложа, совершенно ясно предупредила своего милого, чтобы он держал язык за зубами. Так что парню ничего не оставалось делать, как только блуждать по ночам в дремотных воспоминаниях: что он чувствовал, погружая плоть человека в божественную плоть; или, когда он бывал настроен более трезво, более философически, удивляться: поскольку физическое смешение существ двух разных порядков, в данном случае взаимодействие человеческого органа и того, что заменяет орган в биологии богов, невозможно, в какое же существо, в какой гибрид (строго говоря, если уж соблюдаются законы природы) рабского тела и божественной души должна была превратиться насмешница Афродита хотя бы на ту ночь, которую провела вместе с ним? Где была могущественная душа, когда он держал в руках несравненное тело? Пряталась в самом дальнем закутке, в крошечной железе, находящейся, например, в черепе, или разлилась по всему телу как жар, как аура? И даже если ради его же блага душа богини была скрыта от него, как мог он, когда ее руки и ноги сжимали его, не почувствовать огонь божественного желания — не почувствовать и не обжечься об него? Почему ей пришлось наутро растолковывать ему, что произошло на самом деле? („Ее голова касалась балок кровли, ее лицо сияло бессмертной красотой. „Проснись, — сказала она, — взгляни на меня — разве я похожа на ту, что постучалась в твою дверь вчера вечером?““) Как могло все это случиться, если только он, мужчина, не был под властью каких-то колдовских чар с самого начала и до самого конца, чар, подобных наркозу, призванных скрыть страшное знание, что дева, которую он раздевал, обнимал, чьи бедра раздвигал, в которую проникал, бессмертна, — если только он не пребывал в трансе, который призван был защитить его от нестерпимого удовольствия занятия любовью с богиней, оставив ему только скучноватое ощущение, обычное для смертных? И почему богиня, выбрав для себя в качестве возлюбленного простого смертного, напустила на него эти колдовские чары, после чего он долго не мог прийти в себя?
Так, наверно, — и это легко себе представить — чувствовал себя бедный недоумевающий Анхис всю последующую жизнь: вихрь вопросов, ни один из которых он даже в воображении своем не мог задать своим приятелям-пастухам (ну, разве только в самой общей форме), страшась, что тут же падет мертвым.
Однако, по свидетельствам поэтов, все происходило совсем по-иному. Если верить поэтам, Анхис впоследствии вел нормальную жизнь обычного человека, пока в один прекрасный день его город не был сожжен чужестранцами, а он сам не оказался в изгнании. Если он и не забыл ту удивительную ночь, то думал о ней не слишком много, во всяком случае в том смысле, какой мы вкладываем в слово „думать“.
Вот что ей главным образом хотелось выяснить у Роберта Дункана как эксперта по экстраординарным связям — то, что ей было непонятно у древних греков или, если Анхис и его сын были не греками, а троянцами, чужаками, то у греков и троянцев вместе взятых как древнего народа Восточного Средиземноморья, народа, создавшего эллинские мифы. Она называет это нехваткой внутренней силы. Анхис был близок с божественным существом, большей близости быть не может. Это не обыденное переживание. Во всей христианской мифологии, если не учитывать Апокрифы, есть только один похожий случай, и тот имеет более обычную форму, когда от бога-мужчины — при этом, надо сказать, действовавшего безлично, издалека — забеременела смертная женщина. Говорили, что Мария потом сказала: Magnificat Dominum anima mea.[8]
А может быть, ослышались, и это было Magnam me facit Dominus.[9] Во всяком случае в Евангелии говорится, что больше она ничего не произнесла, эта несравненная дева, которая на всю жизнь словно онемела от того, какая судьба ее постигла. Ни у кого из ее окружения не хватило бесстыдства спросить: „На что это было похоже, как это ощущалось, как ты вынесла это?“ И все же такой вопрос наверняка возникал у людей, у ее подруг из Назарета, например. „Как она вынесла это? — шушукались, вероятно, они между собой. — Наверно, это было так, словно в тебя входит кит. Словно тебя е… Левиафан“. Они произносили это слово краснея, как и она, Элизабет Костелло, краснеет, занося его на бумагу, — слово, достаточно грубое для соплеменников Марии и совершенно неприличное для человека, который старше их на два тысячелетия и мудрее.Психея, Анхис, Мария: должен существовать лучший, более чистый, более философский образ мышления, когда дело касается отношений бога и человека. Однако есть ли у нее время и возможность, не говоря уж о склонности, заняться этим?