Элизабет Тейлор. Жизнь, рассказанная ею самой

Та волна осуждения, которая накатила на меня, была несравнима с прежней, после развода Фишера с Дебби и нашей с ним свадьбы. Даже мой переход в иудаизм не возмутил такое количество ханжей, как тот факт, что я посмела любить женатого мужчину и не желала из-за этого каяться. Самое поразительное – единодушными в своем осуждении оказались Ватикан и «Таймс»! Такого еще не было, наверное, после Гитлера и Муссолини никого с такой яростью не осуждали столь разные вершители судеб.

А новую волну вызвали снова папарацци.

Ричард вынужден был вернуться из Парижа, ему не удалось отсидеться, сделав вид, что он все это время снимался в каком-то эпизоде какого-то фильма. Даже если и снимался, мой расквашенный нос и синяки говорили сами за себя. Бартон вел себя как побитая собака, он готов был целовать следы моих ног. Наверное, я должна была бы послать его к черту, я очень хотела бы это сделать, очень. Но не смогла. Я любила и люблю этого упрямого валлийца, грубого, несносного сноба, только и годного, чтобы пить и оскорблять меня. Нет, годного еще кое на что, но говорить об этом не будем.

На яхте, где мы отдыхали в перерывах между съемками битвы при Акции, нас сумели снять не просто рядышком, а целующимися. Скандал получил новый виток развития. Эта фотография обошла добрую половину мира, знаменуя собой начало новой эры в жизни звезд – времени, когда не осталось уже ничего святого, любую известную личность стало возможным фотографировать исподтишка и выкладывать снимки в газеты! Вспоминать о временах, когда я требовала обязательной ретуши и просмотра готовых снимков, прежде чем те вообще показывались кому-либо, было смешно.

Майкл, тебе не понять, ты вырос и стал звездой уже в те годы, когда это превратилось в норму, когда кадры, сделанные из засады, и особенно кадры очень личные и неожиданные стали цениться куда больше постановочных, красивых, с прекрасно поставленным светом, выбранным ракурсом, хорошо отретушированных. Сейчас чем страшней звезда на снимке, тем лучше. Интересней подловить, когда она на пляже переодевается в купальник, показать недостатки фигуры, отсутствие макияжа, когда ест в забегаловке, не замечая нацеленных объективов, когда купается, загорает, ругается с кем-то.

Это почему-то называется профессионализмом. На мой взгляд, профессионализм – это когда снимок красивый, и неважно, постановочный он или просто удачно уловленный миг, но обязательно красивый. К чему множить целлюлитные бедра или осунувшиеся после вечеринки лица? Что, людям и без звезд в жизни этого не хватает?

Травлю звезд при помощи снимков из засады активно начали с нас.

Но мне было наплевать. И Бартону тоже.

Нет никого глупее влюбленной по уши женщины. Такая способна простить все, даже подбитый глаз и откровенное предательство. Я еще не раз прощала Бартона, даже когда он предавал меня куда серьезней. Прощала, потому что любила. И люблю, несмотря на то, что его давно нет на этом свете.

Нет никого прекрасней и величественней влюбленной по уши женщины, потому что она равна богине, к которой не прилипает никакая грязь, которую не способны поразить никакие стрелы осуждения, зависти, ненависти. Я любила и была неуязвима.

И, знаешь, люди поняли это! Меня осуждали и проклинали ханжи по обе стороны океана, порицал Ватикан и политические деятели, поливали грязью журналисты и газетчики, а вот простые римляне нет. Я почувствовала это во время съемки сцены въезда Клеопатры в Рим. Грандиозная сцена с сумасшедшим количеством массовки, множеством костюмов, которую долго готовили, была страшна для меня тем, что я оказывалась один на один с толпой. Отовсюду сыпались откровенные угрозы вплоть до угроз убийства разлучницы. Кто мог гарантировать, что толпа действительно не совершит самосуд, не растерзает женщину, совершившую прелюбодеяние?

И вот я наверху, над толпой из нескольких тысяч статистов, пусть и в римских тогах, но от этого не ставших менее опасными, скорее наоборот, потому что толпа, играющая толпу, действует по ее же принципу. Достаточно клича «бей!», и будут забыты все гуманные принципы, даже человек, не уничтоживший за свою жизнь мухи, в толпе легко может превратиться в жестокого убийцу. Расправа толпы безжалостна и непредсказуема и страшна именно своей непредсказуемостью и невозможностью остановить ее.

Это был момент высочайшего напряжения. Нервы на пределе, но ни остановить съемку, ни показать свой страх нельзя, никто бы не позволил до бесконечности продлевать съемочные дни и превращать Рим в съемочную площадку. У нас даже дублей лишних не было, тысячи человек не могли несколько раз повторять сцену.