Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Один из гостей проходил мимо всей четвёрки сестёр. Как будто нарочно остановился он возле девочек, а заметив покрасневшие глаза Луизы, решил, что от смеха у неё выступили слёзы.

— Желаю, чтобы все дни вашей жизни, — размягчившись, сказал он, — прошли бы так, как день сегодняшний...

В ужасе прошептала Луиза про себя: «Упаси меня, Боже, ещё от одного такого дня...»

А казалось бы, все четыре девочки играли, бегали, резвились. Принял же гость всё наоборот, пожелал слёз и горя...

Они вернулись в дом, обошли все комнаты. Везде было пусто, и только за дверью старинного дедушкиного кабинета слышались голоса.

И снова не выдержала Луиза — поняла, что за этой дверью, здесь и сейчас, решается её судьба.

«Боже, — молилась она, — спаси и сохрани меня от этой страшной России, спаси, сохрани...»

Прошло ещё несколько месяцев, и мать объявила им с Фрик, что они едут в Россию, едут одни, без отца и матери, а сопровождать их будут статс-дама великой императрицы и её камергер...

Глава вторая

Портрет дурлахской принцессы Луизы наделал много шума в императорском дворце. Сама Екатерина Великая, сидя за своим рабочим столиком, изготовленным в виде боба, долго разглядывала его, приглашала полюбоваться то одного, то другого из своих придворных.

— Погляди, милый друг, — сказала она вошедшему Платону Зубову, сиявшему золотом расшитого генеральского мундира, — хороша ли принцесса или мой старый глаз уже не отличает красоты от уродства?

Платон Зубов с важным видом подошёл к плечу Екатерины, взглянул поверх её высокой причёски, уже припудренной и готовой к вечернему балу, и замер. На портрете была богиня — иначе и не назовёшь. Лёгкая, воздушная, словно бы неземная её красота была передана нежными красками. И терялись в этих лёгких, воздушных чертах все недостатки портрета, над которым так горько рыдала Луиза: и тонкие руки, странно сложенные под ещё не развившейся грудью, и непомерной длины шейка, выступавшая из облака газового шарфа, и крохотный медальон, стягивающий его.

— Она прекрасна, — тихонько сказал Зубов, — образец чистой, возвышенной красоты.

— Нам, Платоша, не надо чистой, возвышенной красоты, нам нужна земная, твёрдая плоть, чтобы могла продолжение династии сделать...

— Но чудесная кожа, божественный цвет лица обещают крепость здоровья, а глаза, немного печальные, сулят и нежность, и кротость, и верность...

— Вот-вот, нам и надо покорности... Художник, конечно, худой, да передал её черты вроде и хорошо. За такие деньги мог бы и получше нарисовать, — недовольно поджала старческие, уже сморщенные губы Екатерина.

И она прищурилась, глядя на портрет. Кого-то очень знакомого напоминал он ей. Она силилась представить на месте этой девочки уже взрослую девушку, и словно молнией сверкнула в голове мысль: ведь девочка — вылитая Вильгельмина!

И, не обращая больше никакого внимания на Платона, мягко трогавшего губами то её открытое, ещё свежее и белое плечо, то её испещрённую старческими пятнами руку, Екатерина вся погрузилась в воспоминания...

Пожалуй, тот год был для Екатерины самым сложным. И не столько из-за сношений империи с другими странами, сколько из-за приближающегося совершеннолетия великого князя Павла, единственного её сына и наследника.

Да, она взошла на престол силой гвардейских штыков, да, она села на российский трон, лишив и мужа — слава богу, постарался Алексей Орлов, устранил Петра Третьего — и сына короны.

Но Пётр из могилы уже не мог ей грозить ничем, а вот сынок может потребовать возвращения престола. Есть у него опора в воспитателе, графе Никите Ивановиче Панине, постоянно противодействующем Орловым, которых ласкала и задаривала Екатерина.

Близилось совершеннолетие сына, и хоть всё время отстраняла Екатерина его от государственных дел, потому как давно поняла, что его мысли во всём противны её начинаниям, а всё косилась глазом в сторону сынка.

Кто знает, что может Панин, собиравший под своё крыло всех недовольных?

Лаской и благожелательностью за последний год Екатерина сильно приблизила к себе Павла, выказывала ему дружбу, даже послала в Берлин, чтобы выбрал себе будущую невесту. Но она не ожидала, что от почестей, которых удостоился её наследник, так окрепнет в душе Павла недовольство ею, своей матерью.

Однако ласковыми словами, уверениями в милости и дружбе Екатерина добилась, что Павел стал чтить мать ещё более, и когда она предложила на год отсрочить празднование его совершеннолетия, чтобы совместить со свадьбой, он, ничего не подозревая, с радостью согласился.

Панин понял её уловку, да нельзя было открыто сказать об этом наследнику: слишком уж хорошие отношения установились между ним и матерью, и отравлять его жизнь казалось Никите Ивановичу делом некрасивым и неблагородным.

Момент для перемены власти в России был упущен, и Екатерина хорошо сознавала это. Потому и хлопотала, чтобы поскорее приехала Вильгельмина, Гессен-Дармштадтская принцесса, и бракосочетание было устроено в день рождения Павла. За пышной свадьбой никто не заметил бы совершеннолетия принца Павла.