Елизавета I

В начале 1588 года Лестер отправил послание королеве, умоляя ее хотя бы в какой-то степени вернуть ему, угнетенному и изнемогающему, свое высокое благоволение. Назначение в Тилбери и стало запоздалым ответом на эту мольбу, и хотя граф понимал, что носит оно при всей звучности титула, присвоенного ему (лорд-распорядитель, командующий королевскими силами сопротивления иноземному вторжению), скорее характер символический — реальной власти было немного, — он его с радостью принял.

Елизавета отправила Лестера в Тилбери со словами «большого ободрения». Королевский призыв к самым решительным, несмотря на годы и болезни, действиям разогрел тщеславие графа. «Следует приложить все усилия к тому, чтобы отогнать грозного противника от ворот Англии», — писал он членам Совета, направляясь из Грейвсенда в Челмсфорд, где намеревался устроить смотр войскам. — Сейчас не время оглядываться назад, ворошить обиды прошлого». Однако лее настоящее не могло не волновать и не задевать его. Под начало ему дали слишком мало офицеров — открытый вызов его высокому рангу. К тому же он ревновал к Хансдону, которого королева поставила во главе своей личной гвардии; он просил членов Совета всячески содействовать тому, чтобы это назначение не мешало выполнять ему свои обязанности. Далее, у него произошла серьезная стычка с графом Оксфордом, который настолько высокомерно отказался от предложенного ему поста, что Лестер почел за благо как можно быстрее отослать его в Лондон.

В первые же насыщенные всякими неотложными делами дни своей службы в качестве лорда-распорядителя, Лестер убедил Елизавету самолично посетить расположение войск, так чтобы ее величество воодушевила тысячи, как воодушевила она его самого. К счастью для него, королева на несколько дней отложила свою поездку — за это время граф успел превратить неорганизованную толпу плохо накормленных солдат, недостроенные укрепления и промокшее на дожде снаряжение в некое подобие правильно организованного военного лагеря.

Война между Англией и Испанией заставила Елизавету прекратить затянувшийся конфликт со своими советниками. Казнь Марии Стюарт и психологические последствия этого мрачного действа обострили внутренние переживания Елизаветы настолько, что она на какое-то время утратила не только самообладание, но и трезвость политика. На роль козла отпущения был выбран Уильям Дэвисон. Королева отправила его в Тауэр и даже потребовала бессудного повешения (когда выяснилось, что это невозможно, Дэвисон был предан суду и приговорен к неопределенному сроку тюремного заключения и крупному штрафу). После этого советники стали не на шутку опасаться за собственную жизнь.

И действительно, какое-то время казалось, что угрозы отрубить голову, которые Елизавета гневно раздавала направо и налево, — это не пустые слова взбалмошной женщины. Она требовала от судей признания своей абсолютной власти, что воскрешало в сознании ее самых доверенных приближенных призрак отца королевы — Генриха VIII. С годами и он, и его отец Генрих VII то и дело впадали в умопомрачение и, багровея, теряя от гнева дар речи, наводили ужас на весь двор. Генрих-отец с возрастом стал параноиком, Генрих-сыи превратился в страшного тирана.

Многое указывало на то, что и Елизавета Тюдор подвержена таким же приступам ярости, но в отличие от отца и деда доселе она не позволяла собственным капризам мешать ей управлять страной. Но на протяжении трех-четырех месяцев, прошедших после казни кузины-королевы, Елизавета, казалось, была близка к тому, чтобы шагнуть за эту грань. Во всяком случае, она вступила в прямое столкновение с людьми, осуществлявшими ее политику. В конце концов правительственного кризиса удалось избежать. Месть ее приняла некую извращенную форму: она удалила из дворца всех тех, кого собиралась примерно наказать, затем, после тяжелой опалы, вернула, однако обращалась с ними самым унизительным образом. Так, например, сложилась судьба Сесила, которого Елизавета поначалу хотела бросить в Тауэр. Он был отправлен в ссылку, затем как бы прощен, однако старому и измученному человеку пришлось терпеть тяжкие обвинения, такие как «изменник, подлец, лицемер», причем тон был куда резче, чем даже сами слова. Уолсингэм легче мирился с дурным обращением, хотя и он давно уже был нездоров и, надо полагать, подобные сцены должны были сильно угнетать его. Королева и в лицо бросала ему оскорбления, и за спиной отзывалась с презрением.