Елизавета I

«Даже узникам Тауэра, — гневно заговорила она, — разрешают сообщаться с Советом, а вы имеете наглость отказывать мне!» Дальнейший разговор был бессмысленным, и комендант, поклонившись, попросил разрешения удалиться.

Но Елизавета так просто в покое его не оставила. На следующее утро, хотя небо было затянуто низкими дождевыми облаками, она послала за Бедингфилдом и отправилась на прогулку. Речь была уже заготовлена.

«Вчера, — начала Елизавета, — вы отказались обратиться от моего имени к Совету. Если вы и теперь придерживаетесь той же позиции, то положение мое хуже положения последнего узника Ньюгейта, потому что ему хоть разрешается сказать слово в свою защиту». Описывая круги по влажной траве — Бедингфилд шел за ней чуть сзади, — Елизавета продолжала размеренно говорить. Упали первые капли дождя, но она все не умолкала, особо подчеркивая, что если комендант оставит ее своим попечением, то обратиться ей уже вовсе будет не к кому.

«Я вынуждена влачить эту жизнь без просвета и без надежды, целиком полагаясь лишь на то, что права перед Богом, и укрепляя дух перед новыми испытаниями и оставаясь, как и прежде, верноподданной Ее Величества».

Елизавета и несчастный Бедингфилд уже промокли до нитки, а бесполезные слова все продолжали звучать.

«Дождь пошел, — вдруг, словно только что заметив это, резко оборвала себя Елизавета, — я иду домой». Бедингфилд молча последовал за ней.

Все лето Елизавета упрямо продолжала борьбу с исполнительным комендантом и подозрительной сестрой, отказываясь примириться с участью пожизненной узницы. Она не привыкла подолгу оставаться в одном и том же помещении; обычно вместе со всеми приближенными принцесса примерно раз в месяц переезжала на новое место, а опустевшие дворец или замок тем временем как следует проветривали, убирали, настилали новые ковры. Дом же в Вудстоке к ранней осени сделался таким же замусоренным, как лондонские улицы, только еще хуже, потому что двери и окна здесь из-за дождя всегда держали закрытыми и обитателям было просто некуда податься. Для Елизаветы, не переносившей спертый воздух и дурные запахи, это был чистый кошмар. Она с новой силой возобновила свои попытки вырваться оттуда.

Ей удалось-таки уговорить Бедингфилда написать от ее имени в Тайный совет. На сей раз послание было выдержано в тонах более умиротворенных, даже жалостливых. Елизавета взывала к «состраданию», просила, «учитывая ее долгое пребывание в одиночестве и ограничение свободы», либо дать ей возможность предстать перед официальным судом и защититься от обвинений, либо свидеться с королевой лично. Она устроила целый спектакль благочиния, зазвав Бедингфилда в часовню и поклявшись в его присутствии перед причастием, что никогда не принимала участия в действиях, способных нанести ущерб Марии. А капеллана своего, Янга, заставила заверить коменданта в том, что она соблюдает все католические обряды и не пропускает ни единой мессы.

На какое-то время Елизавета позволила себе стать — или хотя бы выглядеть — оптимисткой. Бедингфилд докладывал в Лондон, что ее высочество «покойна» и в разговорах с ним выражает надежду на то, что «милосердие и душевная щедрость» ее величества скоро себя покажут. Однако же, хотя королева сделала шаг навстречу и позволила писать себе, вскоре возникла новая проблема. Марии стало известно, что литургия в Вудстоке проходит на английском, а не на латыни, как положено. Этой ереси немедленно следует положить конец! И все же в целом Мария заметно смягчилась — быть может, потому, что чувствовала себя счастливой новобрачной. «К судьбе сестры я не равнодушна», — писала она в начале октября. А если Елизавета делом докажет свои заверения в преданности и религиозном рвении, то положение ее «еще более улучшится».

Но дела Марии расходились с ее словами. Она распорядилась подготовить Вудсток к наступающей зиме, в частности позаботиться, не считаясь с расходами, о топливе (в ближайших деревнях его просто не было в необходимом количестве). Дала она согласие и на ремонт, в котором давно нуждалось помещение. Короче говоря, из этого угрюмого прибежища сестру она в ближайшее время выпускать явно не собиралась.

Ночи стали такими длинными и холодными, что стража уже не выдерживала, как летом, вахту. Елизавета же вместе со слугами даже днем дрожала в доме от холода, ибо ветер дул во все щели. Норою, по собственным ее словам, пальцы застывали настолько, что невозможно было запечатать письмо.

Лицо и все члены у нее по-прежнему оставались опухшими, суровый климат отнюдь не способствовал улучшению ее состояния. Летом болезнь развилась особенно сильно, но присланный Марией доктор Оуэн лишь назначил какую-то специальную диету, утверждая, что в жару никакие лекарства не действуют. В октябре Елизавете пустили кровь, но это не помогло, страдала она непомерно. Доктора повторяли, что, чем больше она будет находиться на холоде, тем больше будет мучиться «от желчи».