Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого

Между тем Бехтеев стал замечать, что даже после того, как он представил свои верительные грамоты, его по-прежнему держат в стороне от переговоров и ведут их, минуя его, непосредственно с Веной. Это было вполне естественно ввиду того положения, в которое сам С.-Петербургский двор поставил своего агента по отношению к Бестужеву. Канцлер знал об его отъезде и принимал даже внешне участие в приготовлениях к его путешествию, но истинная цель посольства Бехтеева была от него скрыта. Бехтеев посылал Бестужеву для формы официальные рапорты, наполняя их ничего не говорящими фразами, но, кроме того, он должен был еще отправлять другие донесения Воронцову, которые передавались непосредственно Елизавете с собственноручными примечаниями вице-канцлера. Бедный Бехтеев совершенно терялся среди всех этих тонкостей, и видя, что никто не приписывает ему серьезной роли, потерял в конце концов желание ее играть.

Однако, оставаясь в Париже до 1757 года, он имел удовольствие сообщить своему двору о радушном приеме, который стали оказывать русским сановникам и их женам в Версале. Русские уже давно не появлялись при французском дворе, а теперь их видели здесь ежедневно. Московские княгини допускались в виде особой милости в обыкновенных платьях в спальню королевы, тогда как французские дамы самых знатных родов должны были присутствовать на утреннем выходе в парадных костюмах. Даже маркиза Помпадур, вопреки предсказаниям принца Конти, была очень любезна к русским и устроила в их честь праздник в своем парижском доме.

Но хотя дипломатические обязанности оставляли Бехтееву много свободного времени, он был все-таки очень занят. Он получал мало бумаг и еще меньше их подписывал, но зато целыми днями исполнял поручения Елизаветы: бегал по магазинам, покупая «рукавицы», ленты, духи, «спирты, воды, помады, румяны», следил за изготовлением громадного туалетного зеркала в шесть футов высоты в раме, работы Жермена, за которое спрашивали три тысячи ливров, а взяли пять тысяч талеров; собрал точные справки, как мыть чулки в простой воде без мыла и какого фасона их носят. «Чулки заказал; стрелки у них новомодные, шитых стрелок более не носят, для того, что показывают ногу толще». И, купив еще сверх всего карету и одноколку, он выехал, наконец, в Россию. Одни парижские купцы заметили его исчезновение.[591]

Внимание дипломатического мира было обращено в другую сторону. По той дороге, по которой еще недавно проезжали как странствующие рыцари Бехтеев, Дуглас, Мишель и другие безвестные агенты дипломатии, теперь должны были вскоре проследовать полномочные послы, окруженные пышною свитой. Князь Голицын в Петербурге и маркиз Лопиталь в Версале получили приказание двинуться в путь. И в это время выступил еще третий путешественник, который всегда торопился и привык идти широкой дорогой, не заботясь о том, чтоб его быстрые движения совпадали с медленным ходом дипломатических комбинаций: очнувшись, наконец, от своих странных иллюзий, Фридрих понял, к какой страшной опасности привела его смелая и недальновидная политика, и, как всегда, решил идти напролом, начав первым борьбу, которая была теперь неизбежна. В августе 1756 года он неожиданно занял Саксонию, стараясь найти в дипломатической переписке разграбленного им архива Дрездена, доказательства воинственных замыслов своих врагов, а в рядах саксонской армии, принужденной сдаться, рекрутов для своего победоносного войска.

Это было начало великой войны, о которой мечтали одинаково страстно и в Петербурге, и в Вене. И это было также осуществление задуманного Кауницем плана, основанного на безупречно верном понимании темперамента и гения человека, против которого этот план был направлен. Великий полководец сыграл бессознательно роль, предназначенную ему великим политиком. Он развязал руки Франции и дал Кауницу возможность вовлечь ее в борьбу, в которой ей нечего было делать. Конечно,[592] с той точки зрении, что на войне наступление всегда выгоднее оборонительного положения, – Фридриху ничего другого и не оставалось делать. Но он довел себя до этой войны, не отдавая себе в этом отчета, в приступе сомнамбулизма, свойственного людям, которые ищут удачи и счастья и, как он, избалованы счастьем. Он не видел, как образовались и сцепились звенья будущей грозной коалиции, вскоре сжавшей его со всех сторон мертвою петлей. И ударами, которая начала наносить его армия в Саксонии и которые болезненно отзывались и в Версале и в Петербурге, он сам сковывал все крепче союз своих врагов.

IV. Присоединение России к Версальскому договору