Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого

В 1752 г. он снова играет роль негласного маклера; но Бестужев уж посбавил спеси. От надменных угроз он перешел к униженным просьбам. Благодаря игре и всевозможным видам разврата, его денежные затруднения стали безвыходны. Он, наконец, сознается Претлаку, что положение его отчаянное. Он тайно позаимствовал деньги из капиталов Коллегии иностранных дел и почтового ведомства и ему грозит разоблачение. Чтобы иметь возможность сопровождать императрицу в Москву, он заложил драгоценности и платья жены, вплоть до ее часов, и все же не мог выйти из затруднения; для этого едва хватило бы и двадцати тысяч дукатов. Тут завязались оживленные переговоры между австрийским, английским и саксонским посольствами. Лондонский двор напоминал, что он только что выплатил канцлеру десять тысяч фунтов стерлингов; Дрезденский двор охотно бы его выручил, но средства его были ограничены, а Венский двор посулил ему пенсию, но не в два с половиной миллиона, и даже не в тысячную часть этой суммы; предложение это заставило Бестужева вскрикнуть в негодовании:

– Что мне делать с подобной суммой?

И злоба его тотчас же выразилась настолько внушительно и грозно для общих интересов иностранных дворов, что выяснилась необходимость ее смягчить, и в конце концов Россия пошла на уступки. В апреле 1753 г. Вольфу был возвращен вексель, данный им своему правительству взамен закладной на дом канцлера, взятой на его имя, – за что он должен был вновь внести 25 000 рублей в пользу владельца.[211] Однако в июле месяце Претлаку пришлось в свою очередь выплатить восемь тысяч дукатов, дабы добиться ратификации секретнейшего пункта нового трактата, на который Россия дала свое согласие.[212] С того времени начинается со стороны канцлера выпрашивание, всегда до известной степени анонимное, прикрываемое Функом и замаскированное гордыми и независимыми манерами канцлера, но беспрестанное и все более и более унизительное. Ввиду того, что шахматный ход, придуманный с Разумовским, не удался, Бестужев все же в 1754 г. выпросил у Елизаветы те пятьдесят тысяч, что были нужны ему для уплаты долга Вольфу – не получившему ни копейки из них. Несмотря на это, Функ опять употребляет все свое красноречие для того, чтобы убедить Претлака, что «нельзя называть человека пьяницей, если он просит пить только тогда, когда его мучает сильная жажда». Жажда канцлера действительно чрезвычайная, но дело идет не о полном утолении ее, «так как это страдание возвращается у тех, у кого печень суха, и кто страдает сильной испариной». В настоящую минуту довольно будет нескольких глотков и дополнительной чарочки для посредника, в виде «маленьких доказательств милости, которые приходились бы весьма кстати для человека, принужденного жить известным образом и при всех своих хлопотах бьющегося как рыба об лед, чтобы, жертвуя своим собственным,[213] доставить удовольствие другим». Результатом этого письма являются две тысячи дукатов, которыми представитель Марии-Терезии решается пожертвовать. Но это лишь зачетные деньги. На следующий год возникает вопрос о совместных действиях против Фридриха, и Австрии предлагается выложить не менее двенадцати тысяч дукатов, причем преемник Претлака Эстергази поясняет, что канцлеру придется лишиться десяти тысяч рублей английских денег. И то Бестужев находит эту сделку слишком невыгодной, и после того, как Англия торопится положить в банк Вольфа соблазнительный куш, Бестужев всеми силами восстает против новой системы. Эстергази отчаивается переманить его на свою сторону и, дабы хоть смягчить его противодействие, предлагает ему четыре тысячи дукатов, которые и принимаются им.[214]

Да простят мне читатели эти неопрятные подробности. Они кажутся мне необходимыми для того, чтобы освободить внешнюю политику царствования Елизаветы, почти шестнадцать лет находившуюся в руках этого человека, от фантастических истолкований, сделавших ее одною из самых непонятных загадок истории. В России в политике Бестужева усмотрели в качестве руководящей нити национальную идею, глубокое понимание истинных интересов и естественных судеб страны. Вышеприведенные факты достаточно ярко показывают шаткость этого тезиса, ни с какой стороны не выдерживающего критики при ближайшем рассмотрении.

Как же случилось, что, потребовав в 1742 г. присоединения Пруссии к английской системе, канцлер в 1744 г. возымел намерение отнять от Фридриха Восточную Пруссию и присоединить ее к Польше взамен увеличения русских владений со стороны Смоленска, и объявил, что при подобном короле соседство той же Пруссии явилось бы величайшей опасностью для России, – что не помешало ему, впрочем, снова стать сторонником пруссаков в 1746 г. по первому же требованию Англии.[215] Английская система была всегда и его системой, а побочно и австрийской – в силу тех особенностей темперамента, который Функ умел столь картинно описывать.