Елизавета Русская. Победы и шалости дочери Петра

— Я, — сказал французский посланник, — приехал вас предупредить об опасности. Я узнал из верного источника, что вас хотят упрятать в монастырь. Пока это намерение отложили, но не надолго. Теперь же наступает пора действовать нам решительно. Положим, что успеха не будет вашему предприятию. Вы в таком случае рискуете подвергнуться ранее той участи, какая неизбежно вас постигнет месяцем или двумя позже. Разница в том, что если вы теперь ни на что не решитесь, то лишите смелости друзей ваших на будущее время, а если теперь покажете со своей стороны решимость, то сохраните к себе расположение друзей, и в случае первой неудачи они отомстят за нее и могут поправить дело.

— Если так, — произнесла Елисавета Петровна, — если уж ничего не остается, как приступить к крайним и последним мерам, то я покажу всему свету, что я — дочь Петра Великого.

23 ноября цесаревна отправилась в Зимний дворец в гости к правительнице. Был куртаг. Вечером гости уселись за карточные столы; цесаревна тоже стала играть в карты. Вдруг Анна Леопольдовна вызвала Елисавету Петровну из-за карточного стола, пригласила в другую комнату, сказала, что получила из Бреславля письмо: ее предостерегают, извещая, что цесаревна со своим лейб-хирургом Лестоком, при содействии французского посланника, замышляет произвести переворот; ей советуют немедленно арестовать Лестока. Цесаревна показывает вид изумления, уверяет, что ей в голову не приходило ничего подобного, что она ни за что не нарушит клятвы и верности, данной малолетнему императору, что Лесток ни разу не бывал у французского посланника, что, если угодно, могут его арестовать, и через то уяснится только ее невинность. Цесаревна расплакалась, бросилась к правительнице в объятия. Анна Леопольдовна по своему добродушию расплакалась сама и рассталась с цесаревной при взаимных уверениях любви и преданности.

Утром 24 ноября в 10 часов явился Лесток к Елисавете Петровне и застал ее за туалетом. Он показал ей два сделанных им карандашом рисунка: на одном представлена была цесаревна с короной на голове, на другом — та же цесаревна в монашеской рясе, а кругом нее — орудия казни. «Желаете ли, — спросил он, — быть на престоле самодержавной императрицей, или сидеть в монашеской келье, а друзей и приверженцев ваших видеть на плахах?»

В Зимнем дворце принц Антон-Ульрих возобновил в последний раз свои предостережения супруге и просил ее приказать расставить во дворце и около дворца усиленные караулы, а по городу разослать патрули, одним словом, принять меры насчет опасных замыслов Елисаветы. «Опасности нет, — отвечала Анна Леопольдовна. — Елисавета ни в чем невинна; на нее напрасно наговаривают, лишь бы со мною поссорить. Я вчера с нею говорила; она поклялась мне, что ничего не замышляет, и когда уверяла меня в этом, то даже плакала. Я вижу ясно, что она невиновна против нас ни в чем».

В тот же день, вечером, Лесток собрал своих единомышленников на сходку, назначив трактир савояра Берлина, находившийся неподалеку от дворца цесаревны, а между тем дал приказание въехать во двор ее дворца двум саням. В трактире Лесток встретил какого-то подозрительного человека, зазвал его играть на бильярде, чтобы занять время, пока соберутся его единомышленники. Когда один из последних вошел, Лесток переглянулся с ним, оставил своего партнера и вышел из трактира с пришедшим, кажется, то был де Вальденкур, секретарь маркиза де ля Шетарди, передававший Лестоку червонцы для раздачи гвардейцам. На улице встретили они еще двоих господ своего кружка, и Лесток отправил одного к дому Остермана, другого к дому Миниха осмотреть, что там делается, а сам пошел к Зимнему дворцу, осмотрел с улицы окна, где по его соображениям должны были находиться опочивальни правительницы и принца, нашел, что везде уже темно, встретил на площади возвращавшихся из домов Остермана и Миниха и узнал от них, что в этих домах также все темно, и все там спят спокойно.